Молиться святым, просить их молитвенного заступления и помощи – обычай Церкви, которому многие следуют, внутренне ощущая (или не очень) правду этого обычая, но не всегда достаточно сознавая, на чем он основывается. Иной раз, натолкнувшись на другое мнение, например, будто бы культ святых просто служит заменой культу языческих богов, тогда как и лучше, и правильнее, и совершенно достаточно для христианина молиться просто Самому Богу, верующий человек только сердится и огорчается, но не может внятно объяснить, в чем тут дело, даже самому себе. Я не берусь разбирать все стороны этого вопроса, только коснусь некоторых из них.
Кажется, нет такого сообщества, называющего себя христианским, в котором бы считались излишними молитвы верующих друг за друга. Действительно, в Деяниях Апостолов много говорится о такой взаимной молитве, и Апостол Иаков пишет болящим: молитеся друг за друга, яко да исцелеете (5:16).
Обычно мы сознаем, что молиться за ближних – наш долг (пусть и не всегда исполняем его в полной мере); но вот что мы сами нуждаемся в молитвах других людей – часто ощущаем только в беде, в болезни, в искушении, то есть тогда, когда обнаруживается наша собственная немощь, иначе говоря, когда обычное наше бессилие и уязвимость становятся заметными. Но если и Апостол писал Солунянам: молитеся о нас, братие, да слово Господне течет и славится, якоже и в вас; и да избавимся от злых и лукавых человек (2 Сол. 3:1), – а значит, полагал себя и своих сподвижников нуждающимися в молитвах верных, то отсюда ясно, что если мы подобной нужды не ощущаем, это говорит только о нашей собственной слепоте.
Конечно же, и первые христиане просили Апостола Павла и прочих Апостолов молиться за них, памятуя слова: много бо может молитва праведнаго (Иак. 5:16).
В конце своей земной жизни Апостол засвидетельствовал о себе: подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох; прочее убо соблюдается ми венец правды (2 Тим. 4:8). Так неужели после его славной мученической кончины, которую сам он предрек в том же послании, сказав: аз уже жрен бываю, и время моего отшествия наста (стих 7), – неужели после этого он перестал молиться о своей пастве, или же они перестали просить его молитвенной помощи?
Мне бо еже жити Христос; и еже умрети, приобретение есть… желание имый разрешитися, и со Христом быти, много паче лучше; а еже пребывати во плоти, нужднейше есть вас ради – так писал Апостол (Фил. 1:21–23). Почему христиане нуждались в продлении его земной жизни? Им нужно было, чтобы он принес плод дела (стих 22), то есть завершил свое земное служение проповеди, наставления, устроения церковной жизни. Этому служению сопутствовали беды, искушения, обычная человеческая немощь и бесовские нападения; покинуть всё это и отойти ко Христу – это Апостол полагал много лучшим для себя.
Однако среди протестантских сообществ распространилось представление, будто после кончины святые «спят» до дня Второго Пришествия Христова, а потому не молятся. В таком случае выходит, будто Апостол стремился разрешиться не только от трудов и искушений, но и от молитвы к Богу и за ближних. Такое мнение показывает совершенное незнание сущности христианской веры. Ведь стержень жизни верных составляет именно молитва – проявление любви, о которой Апостол пишет: любы николиже отпадает; аще же пророчествия упразднятся, аще ли языцы умолкнут, аще разум испразднится… ныне же пребывают вера, надежда, любы, три сия: больши же сих, любы (1 Кор. 13: 8–13). И спрашивая: кто ны разлучит от любве Божия? – он отвечает: ни смерть, ни живот, ни ангели, ни начала, ниже силы, ни настоящая, ни грядущая, ни высота, ни глубина, ни ина тварь кая возможет нас разлучити от любве Божия (Рим. 8:35, 38–39).
Кончина часто сравнивается со сном, поскольку тело перестает действовать, упокояется от трудов. Впрочем, сказано: аз сплю, а сердце мое бдит (Песн. 5:2), то есть для достигших совершенства святости и обычный сон не является прекращением главной деятельности – молитвы. Поистине, и обычный сон, и сон смерти не может отлучить их от любви Божией.
Еще яснее говорит об этом Апостол Иоанн Богослов:
Видех под олтарем души избиенных за слово Божие и за свидетельство, еже имеяху. И возопиша гласом великим, глаголюще: доколе, Владыко святый и истинный, не судиши и не мстиши крове нашея от живущих на земли? И даны быша коемуждо их ризы белы, и речено бысть им, да почиют еще время мало, дондеже скончаются и клеврети их и братия их, имущии избиени быти, якоже и тии

(Откровение, 6:9–11).

Так как души святых мучеников взывают к Богу, то ясно, что «почиют» они только от трудов, но не от молитвы. А белые ризы означают очищение от всего того, что в этой временной жизни, среди борений, затрудняло созерцание Бога; означают также просвещение и славу, которую в Боге обрели святые.
Таким образом, почитание прославленных от Бога святых и молитвы к ним суть важная часть христианского упования: те, кто хочет быть со Христом, должны почтить достигших этого на деле; те, кто сколько-нибудь осознал свою немощь, должны прибегать к молитвам праведников о Христе.

+ + +

В прошлый раз мы говорили о христианской любви, которая не прекращается со смертью для тех, кто в этой жизни соединился с ней. Святые продолжают молиться о своих собратьях, бедствующих на земле, а те, в свою очередь, всегда просят молитв святых, уже прославленных Самим Богом. Поэтому принятое в Церкви краткое прошение к любому святому заключается в словах: «моли Бога о нас», ведь мы обращаемся к нему не как к другому божеству, а как к собрату и сомолитвеннику, однако далеко опередившему нас и достигшему венца, к которому мы еще разве что стремимся.
Для иллюстрации мы вспоминали Апостола Павла; и надо понимать, что различие между нами и первыми христианами, знавшими Апостола лично во дни его земной жизни, – скорее, психологическое, чем существенное. Для них он, естественно, был возлюбленным пастырем, другом и наставником; но если за давностью времен ныне живущим неверующим он иногда представляется лицом абстрактным и почти мифологическим, то верным становится всё ближе по мере укрепления в них христианской жизни.
Чадца моя, – пишет Апостол, – имиже паки болезную, дондеже вообразится Христос в вас (Гал. 4:19). Итак, по мере того, как в нас воображаются, т.е. изображается действием благодати, как на живой иконе, черты Христовы, пусть и в малейшей мере, едва-едва, – нам становятся всё ближе святые, в которых Его образ просиял и прославился. Если же мы с верой не почтим прославленных от Бога святых, то останемся чужды той жизни, которой они стали причастниками.
Мы уже говорили, что чуть ли не самым важным в начале христианской жизни является сознание того, насколько мы ей еще чужды, как мало понимаем, что есть грех и что есть добродетель, как сильно мы заблуждаемся в мнении о себе самих и о других людях, как наши понятия смешаны и далеки от реальности, даже если мы многое успели прочесть о вере, а возможно, и выучить наизусть различных изречений.
Так вот, святые – как раз те свидетели, которые словом и жизнью учат нас тому, что узнали на опыте: вере и жизни во Христе.
Апостол пишет о святых Ветхого Завета:
…Иже верою победиша царствия, содеяша правду, получиша обетования, заградиша уста львов, угасиша силу огненную, избегоша острея меча, возмогоша от немощи, быша крепцы во бранех, обратиша в бегство полки чуждих; прияша жены от воскресения мертвых своих; инии же избиени быша, не приемше избавления, да лучшее воскресние улучат; друзии же руганием и ранами искушение прияша, еще же и узами и темницею, камением побиени быша, претрени быша, искушени быша, убийством меча умроша, проидоша в милотех и в козиях кожах, лишени, скорбяще, озлоблени; ихже не бе достоин мир, в пустынех скитающеся и в горах и в вертепах и в пропастех земных. <…> Темже убо и мы, толик имуще облежащь нас облак свидетелей, гордость всяку отложше и удобь обстоятельный грех, терпением да течем на предлежащий нам подвиг.

(Евр. 11:33–38; 12:1)

Итак, он называет их облаком свидетелей, которые призваны помочь христианам утвердиться в вере и обрести правильное основание своего подвига.
Тем более святые Нового Завета заслуживают именования свидетелей Христовых; и именно этим словом в узком его смысле именуются по-гречески мученики («μάρτῠρος» буквально означает именно «свидетель»), а их – большинство среди раннехристианских святых. И хотя есть и другие именования для святых, не принявших мученической кончины – преподобных, святителей, благоверных князей, – но всё-таки общее имя свидетелей приложимо, разумеется, ко всем ним.
Из рук этих свидетелей мы приняли Слово Божие – Евангелие и все книги Нового Завета; от них берет начало писанное и неписанное Предание Церкви.
Если кто-то полагает, подобно протестантам, будто свидетельство святых (за исключением, может быть, Апостолов) для него излишне, то этим показывает, что знает веру христианскую только поверхностно, по букве, и весьма заблуждается на свой собственный счет. Такое, в сущности, легкомысленное суждение в среде новообращенных, например, среди наших баптистов часто связано с первоначальным энтузиазмом, резким изменением образа жизни и круга интересов. Все это весьма сильно наполняет жизнь человека, возникает ощущение, что достигнуто очень многое в короткий срок, что человек уже всё преодолел, совершенно переродился, и ему остается только проповедовать другим.
К сожалению, такой поверхностный взгляд на себя и на Христианство распространен далеко не только среди протестантов. Самопознание в свете веры дается нелегко; и этому должен помогать опыт и молитва за нас святых – людей, живших в разных странах, говоривших на разных языках, богатых и бедных, образованных и простых, правителей, воинов, рабов, живших при христианских властях и во времена гонителей, в глубокой древности и совсем недавно.
Продолжим беседу в следующий раз.

Прежде чем продолжить разговор о почитании святых, в нынешние дни праздника Рождества Христова вспомним о Той, Которая почитается выше всех святых – и человеков, и ангелов. Ни одно, даже самое краткое, церковное последование молитв не обходится без упоминания Пречистой Девы Марии. Ее почитание имеет особое значение, чего часто не понимают судящие о христианской вере поверхностно. Кажется, этому способствует то, что в Евангелии рассказано о Пресвятой Деве весьма немногое, больше – у евангелистов Луки и Иоанна, меньше – у Матфея и Марка, поскольку они писали еще во время Ее земной жизни. Мы увидим, однако, что Писание говорит достаточно о Божией Матери для обоснования особого Ее почитания, но избегает подробных объяснений, как и изложения обстоятельств Ее жизни до Благовещения и после Пятидесятницы.
Здесь уместно вспомнить, что говорит святитель Василий Великий о Священном Предании Церкви:
«Из догматов и проповедей, соблюденных в Церкви, иные имеем в учении, изложенном в Писании, а другие, дошедшие до нас от апостольского предания, приняли мы в тайне. Но те и другие имеют одинаковую силу для благочестия. И никто не оспаривает последних, если хотя несколько сведущ он в церковных постановлениях. Ибо, если бы вздумали мы отвергать не изложенные в Писании обычаи, как не имеющие большой силы, то неприметным для себя образом исказили бы самое главное в Евангелии, лучше же сказать, обратили бы проповедь в пустое имя».
Святитель приводит примеры: крестное знамение, молитвы Литургии, троекратное погружение крещаемого и прочие последования таинств. Откуда мы это приняли?
«Не из этого ли не обнародованного и сокровенного учения, которое Отцы наши соблюдали в непытливом и скромном молчании, очень хорошо понимая, что достоуважаемость таинств охраняется молчанием? На что непосвященным непозволительно даже и смотреть, прилично ли было бы учение о том выставлять на показ письменно?»

(«О Святом Духе», глава 27)

Наряду с чинопоследованиями церковных таинств подробности почитания Пресвятой Девы не записывались первыми христианами, охранявшими тайны благочестия от поругания язычников.
Самые древние письменные свидетельства о событиях, лежащих в основе церковных праздников Рождества Божией Матери, Введения Ее во Храм и Успения, находятся в апокрифических, отвергнутых Церковью сочинениях. По этой причине часто можно услышать, будто бы именно апокрифы являются источником сведений о жизни Пресвятой Девы. На самом же деле наоборот – фрагменты Церковного Предания были включены в эти сочинения; их авторы не руководствовались разумным церковным обычаем того времени, не были и истинными христианами, а потому соединили свидетельство Предания с собственным вымыслом.
Только после распространения веры Христовой в мире, после того, как ей стали покровительствовать Православные государи, были преданы писанию чинопоследования таинств и многие подробности христианской веры и упования.
Лучшим свидетельством подлинности Предания о Пресвятой Богородице является то, что в древних источниках не находится споров о нем, а по мере того, как молитвы Ей включались в записанные чинопоследования, никто не возражал против этого как против новшества, противного обычаям Церкви.
За всю древнюю церковную историю мы встречаем только один крупный спор, касающийся Пресвятой Девы, когда Несторий предлагал именование «Богородица» заменить на «Христородица». Однако речь шла не о новизне имени «Богородица», и даже не просто о самом этом слове; Несторий утверждал, будто от Девы родился не Бог, а только человек, ставший впоследствии Сыном Божиим. Таким образом, ересь Нестория была направлена против церковного учения о Боговоплощении. Но святые Отцы III Вселенского Собора утвердили общее древнее исповедание веры: от Пресвятой Девы действием Духа Святаго на конец веков родился Тот же Сын Божий, Который превечно рожден от Отца, истинный Бог и истинный Человек. Поэтому всё, что совершала в Нем человеческая природа, совершалось не просто человеком, но воплотившимся Богом. Страдание и смерть относятся только к человеческой природе, но смерть человека не могла бы стать спасительной для нас, какой стала смерть Богочеловека. Все имена Сына Божия, будь то по Божеству (Бог, Сущий, Слово Отчее) или по человечеству (Младенец, Человек) относятся к Одному и Тому же Христу Богочеловеку. Поэтому и Матерь Его по человечеству истинно называется Матерью Божией или (что то же) Богородицей.
И откуду мне сие, да приидет Мати Господа моего ко мне? (Лк. 1:43). Именование «Богородица», хотя буквально не содержится в Евангелии, по смыслу совершенно тождественно имени «Мати Господа», которое Дух Святый произнес устами праведной Елисаветы.
После III Вселенского Собора умножилось число церковных песнопений, посвященных Божией Матери; они называются «Богородичнами», а некоторые – «догматиками», поскольку содержат догматическое учение Церкви о воплощении Христовом и спасении человеческого рода. С тех пор уже всякая группа стихир или тропарей в богослужении обычно завершается Богородичном.
Отсюда мы видим, что основа почитания Божией Матери – вера в Боговоплощение; одно неразрывно связано с другим, и если повреждается одно, ясно видно, что повреждено и другое.

+ + +

Новозаветное Писание многократно отсылает нас к пророчествам и прообразам Ветхого Завета; среди них – и прообразы Божией Матери, так часто упоминаемые в церковных молитвах и песнопениях: скиния свидения, Иерусалимский храм, купина горевшая и несгоравшая, лествица, которую видел Иаков, гора несекомая, виденная Даниилом, Гедеоново орошенное руно, прозябший жезл Ааронов, сосуд, хранящий небесную манну, скрижали, на которых начертано Божественное слово. Эти прообразы раскрывают тайны Боговоплощения и могут научить нас должному почитанию Богородицы.
Возьмем один прообраз – кивот, или ковчег, Завета. Он является символом соединения человеческой природы с Божественной, как пишет, например, преподобный Ефрем Сирин в толковании на книгу Исход (глава 37). Но человеческая природа полностью заимствована Богочеловеком от Пресвятой Девы, почему кивот, вместилище святыни, является и Ее прообразом. Вспомним, что однажды во время перенесения ковчега, когда волы наклонили его, некто Оза простер руку, дабы удержать его от падения; будучи поражен Богом, он умер внезапной смертью (1 Пар. 13:9–10). Заметим, что Оза был наказан за то, что отнесся к ковчегу святыни как к обычной вещи, по отношению к которой такой поступок был бы разумным и правильным.
Итак, к кивоту Завета не должно было относиться как к обыкновенному предмету. Однако сами вещи больше и выше своих прообразов; и несравненно выше ветхозаветного кивота Пресвятая Дева, родившая Богочеловека Христа.
Поэтому принятое у некоторых (главным образом, протестантов) толкование Евангельских слов: и не знаяше Ея [Иосиф], дондеже роди Сына Своего Первенца (Мф. 1:25) в том смысле, будто позже Матерь Божия родила и других детей, уже от Иосифа, – есть предположение невообразимой вещи, которая не пришла бы в голову благочестивому Иосифу после всех знамений и чудес, сопровождавших рождение Христа. Наученный благоговению к ветхозаветным святыням, он не мог отнестись к одушевленному Кивоту Нового Завета как к обычной жене. Еще менее можно предположить подобную ведь о Самой Пречистой Деве, у Которой Ангельское благовестие вызвало только одно единственное недоумение: како будут сия, идеже мужа не знаю (Лк. 1:34). Если бы не обещание девства, то этого недоумения бы не возникло.
Слово дондеже здесь нужно понимать так же, как, например, в словах Спасителя: иота едина или едина черта не прейдет от Закона, дондеже вся будут (Мф. 5:18). не прейдет ни единая черта Закона, и так будет, пока он не исполнится совершенно, а после – тем более останется нерушимым.
Или: Рече Господь Господеви моему: седи одесную Мене, дондеже положу враги Твоя подножие ног Твоих (Пс. 109:1), то есть: Сын Божий по вознесении с плотию, с воспринятым человечеством, возсядет одесную Отца, затем все враги его будут положены в подножие ног Его, после чего отнюдь не закончится сидение одесную славы Отчей, но только совершеннее проявится в обновленном мире.
Подобным образом и здесь: Иосиф не знал Пресвятой Девы, и девство Ее было увенчано явлением в мир Богочеловека, после чего не уничтожилось, но явилось как чудо, почему св. Епифаний Кипрский толкует выражение «не знаяше» в том смысле, что после чудесного рождения праведный Иосиф узнал величие и достоинство Девы, которое прежде было возвещено Ей от Ангела.
И слово первенец, вопреки тем же кривым истолкователям, не обязательно подразумевает других, младших, детей: вообще всегда родившийся первым уже тем самым есть первенец, и остается им, родятся другие дети или нет. На Кресте Господь вручил Свою Матерь возлюбленному ученику; а ведь когда есть родные дети, заботиться о матери должны именно они. Ясно, что братья Христовы, о которых упоминает Писание, – не рожденные от Той же Матери, но состоящие в другом родстве, позволяющем так именоваться (по разным толкованиям – сводные братья или двоюродные, что не так существенно). О грядущем Мессии иудеи знали, что Он будет первенцем, почему и Евангелисты приводят это слово. Впрочем, Сын Божий – перворожден всея твари (Кол. 1, 15), то есть рожден прежде сотворения мира, перворожден из мертвых (Кол. 1:18), начиная Собою обновленное человечество, яко быти Ему первородну во многих братиях (Рим. 8, 29).
Богородица, Кивот Нового Завета, превосходит ветхозаветный кивот, храм, скинию еще и тем, что Она – не предмет неодушевленный, а человек, одаренный подобием Божиим, свободой и разумом. Ее красота – не от искусного мастера, не в дереве и злате, но вся слава Дщере Царевы внутрь (Пс. 44:14) – в сердечной чистоте и смирении сердца, на которое призрел Спаситель мира (Лк. 1:48).

+ + +

Мы спасены и спасаемся воплотившемся Богом, но не без нас самих; человечество удостоено принять участие в этом спасении – верой, подвигом, чистотой (ср. 1 Тим. 4:12). Это относится и к каждому из людей, но особенно – к Пресвятой Деве, без подвига смирения Которой невозможно было бы спасение всех нас. Недаром Евангелие открывается родословием: вот путь, на котором встречались падения и заблуждения, но также и подвиг веры, вершиной которого явилась Матерь Божия.
Совершенно безгрешен среди людей только Богочеловек Иисус Христос; а Пресвятой Девой унаследована была человеческая природа, находившаяся в состоянии падения. Однако трудно и несообразно было бы нам пытаться усматривать проявление греха в Той, Которая вместила Невместимаго небесами. В церковных песнопениях Она прославляется как честнейшая херувим и славнейшая без сравнения серафим, то есть превосходящая по чести и славе херувимов, серафимов и все ангельские воинства, хотя они как раз совершенно непричастны падшей природе человека. Значит, Ее честь и слава заключаются не в непричастности, а в совершенном, сколько возможно для человека, противостоянии греху
Призре Господь на смирение Мое, се бо отныне ублажат Мя вси роди (Лк. 1:48), – засвидетельствовала Пресвятая Дева. О смирении, ради которого помяну ны Господь и избавил ны есть от врагов наших (Пс. 135:23, 24), преподобный Иоанн Лествичник пишет: «начало безстрастия есть смирение, как Моисей – начало закона; а безстрастие, которое есть дщерь смирения, совершает матерь свою, как Мария сонм Иудейский» (Лествица слово 4, ст. 71).
Поэтому мы можем понять, что речь идет не о начальном смирении, свойственном человеку, ведущему брань со страстями с переменным успехом или же стремящемуся загладить в своей душе следы прежних прегрешений; речь о совершенном смирении, свойственном достигнутой высокой чистоте, о таком смирении, которое не колеблется и при величии дарований (Лествица, 29, 10).
Радуйся, благодатная, – возгласил Ангел Пресвятой Деве (Лк. 1:28); и никого более из людей не удостаивает Писание таким именованием. Другой раз слово «благодатная» употребляет Апостол Петр, говоря о жизни, которую наследуют верные о Христе (1 Пет. 3:7). Понятно, почему Писание и Предание Церкви называет благодатной только Матерь Божию: Ею явися в мир благодать Божия спасительная всем человеком (Тит. 2:11), в Ее утробе действием Святаго Духа начала Свое бытие Церковь – Тело Христово (1 Кор. 12:27).
Уже во II веке святитель Ириней Лионский подробно написал о Христе как о Новом Адаме и о Деве Марии как о новой и истинной Еве (Против ересей III книга, гл. 22); это общецерковное учение раскрыто в сочинениях святых Отцов и в многочисленных молитвах и песнопениях.
Как первый Адам взят от девственной земли, так на конец веков Бог Слово родился от Девы. Тогда из ребра Адама произведена Ева, а теперь Дева дает плоть Богочеловеку, Который из Своего прободенного ребра рождает святую Церковь.
Однако древняя жена, будучи еще девой и пребывая в непорочной и райской жизни, пала через принятие обольщения, и своим непослушанием Богу принесла погибель всему человечеству. А новая Ева, Пренепорочная Дева, принадлежа падшему миру, через послушание Богу возвысилась, родив Спасителя Своего (Лк. 1:47) и всех людей.
Адам нарек имя своей жене «Ева», то есть «Жизнь», ибо она – мати всех живущих (Быт. 3:20); однако ею в мир вошли грех, тление и смерть, в то время как новой, истинной Евой – вечная жизнь. Итак, Она – истинная Мати всех живущих о Христе.
Чти отца твоего и матерь: яже есть заповедь первая во обетовании (Еф. 6:2) – Сын Божий, Бог и Законодавец, Сам в земной жизни исполнил эту заповедь. Во-первых, Он почтил Своего Отца по Божеству (Ин. 8:49) и исполнил Его благую и всесовершенную волю; а во-вторых – почтил и Свою Матерь по человечеству, о чем Она Сама засвидетельствовала Духом, сказав: сотвори Мне величие Сильный, и Свято Имя Его (Лк. 1:49).
Однако не знающие тайны Боговоплощения думали унизить Спасителя упоминанием о земном родстве: Мати Твоя и братия Твоя вне стоят, видети Тя хотяще, – сказали они (Лк. 8:20), как бы говоря этим: «подобно всем рожденным от жены и Ты – обычный человек». Отводя этот соблазн, Господь отвечал им: Мати Моя и братия Моя сии суть, слышащии слово Божие, и творящии е (Лк. 8:21). Но внимательно читающие Евангелия знают, что эти слова сугубо относятся к Пресвятой Деве, соблюдавшей вся глаголы Божии в сердце Своем (Лк. 2:19, 51).
Подобным образом в Кане Галилейской Господь, отводя всякое плотское суждение о Себе, сказал Своей Матери: что Мне и Тебе, Жено? не у бо прииде час Мой. Но Та, нисколько не колеблясь, повелела слугам: еже аще глаголет вам, сотворите (Ин. 2:1–11), – и этим проявила совершенное доверие Своему Сыну, не сомневаясь в том, что Он послушает Ее, но оставляя на Его волю, как именно даровать просимое.
Не для того ли, кроме прочего, и дана была заповедь о почитании родителей, не для того ли и родился Сын Божий от Девы, чтобы даровать Ей величайшее дерзновение в молитвах, а нам в Ее лице – великое заступление? Послужив в начале тайне Боговоплощения, Пресвятая Дева и впредь продолжает служить нашему спасению, поэтому несомненное упование христиан на Ее молитвы заключено в обычном прошении – не только «моли Бога о нас», но и «Пресвятая Богородице, спаси нас».
Почитая по заповеди земных своих родителей, вслед за Самим Господом тем более почтим Матерь Божию; молясь друг о друге, прося молитв своих близких, тем более будем испрашивать молитв нашей общей о Христе Матери; и если много может молитва праведнаго (Иак. 5:16), не усомнимся в силе молитвы Пресвятой Девы.

Мы лишь немного коснулись учения Церкви о Пресвятой Богородице, о Которой написаны многие поучительные слова великими святыми – проповедниками и песнописцами. Невозможно было и нам обойти молчанием одну из величайших тайн, к которой прикасаемся верой, но умолкаем, ощутив свое недостоинство.
В другой раз попытаемся продолжить беседу о почитании святых.

Мы уже говорили, что святые составляют облак свидетелей. Они засвидетельствовали Истину, то есть Самого Бога, словом учения и самой своей жизнью.
Блаженный Феодорит Кирский, толкуя слова Апостола: сего ради не стыдится сими Бог, Бог нарицатися их (Евр. 11:16) говорит:
«Кстати же употребил слово: не стыдится. Ибо Господь Сил, Владыка Ангелов, Творец неба и земли, на вопрос: что имя Ему? – оставя все прочее, сказал: Аз есмь Бог Авраамов и Бог Исааков и Бог Иаковль: сие Мое имя есть вечное, и память родов родом» (Исх. 3:6,15).
О тех же словах пишет Святитель Василий Великий в толковании на 2-ю главу книги пророка Исайи:
«Чтобы честь святых сделать приснопамятной, Бог присоединяет к Своему имени имена рабов, так что всякий раз, когда вспоминается о Боге, присоединяется воспоминание и о них».
Свидетельство святых было подкреплено их подвигами, благодатной жизнью и чудесами.
Свидетельство мучеников сделало христианами многих из тех, кто видел их страдания, и даже многих из самих гонителей.
В более поздние времена свидетельство иногда немногих святых исповедников препятствовало торжеству ереси и отступничеству.
Святые подвижники не только засвидетельствовали догматы веры, но явили и плоды этой веры и утвердили пути спасения для всех ищущих его.
Когда речь заходит о почитании святых, часто встречаешь сомнения касательно достоверности их жизнеописаний, и особенно свидетельств о чудесах. Однако гораздо важнее не подробности жития, часто не имеющие существенного значения, и не научно-исторические подтверждения чудес, как думают некоторые, а именно само свидетельство, явленное этими святыми.
Многие святые оставили труды, в которых изложили учение Богооткровенной Истины и утвердили догматы веры. Разговор о более тонком свидетельстве, о том, что касается подвигов и чудесных знамений, мы на время отложим.
Сейчас обратим внимание на другое, на то, что в сообществах, отступающих от истинного исповедания, место святых, во все века и повсеместно свидетельствовавших одну и ту же веру, занимают деятели и подвижники, великие по человеческим меркам, но не несущие этого свидетельства.
Так складывается почитание не свидетелей, а лжесвидетелей о вере. Их лжесвидетельство подкрепляется официальной канонизацией, а канонизация способствуют дальнейшему распространению заблуждений.
В следующий раз я надеюсь рассмотреть один пример такого рода.

Святые являются свидетелями Истины, истинного Христианства, свидетелями догматов веры и здравого основания христианского подвига.
Существует, как мы уже сказали, и лжесвидетельство о христианской вере, подкрепляемое канонизациями лиц, великих по человеческим меркам, но чуждых христианского учения.
Один из таких примеров – прославленный в РПЦ МП еп. Лука (Войно-Ясенецкий), знаменитый хирург. Я отнюдь не ставлю себе целью рассматривать его жизнь, но коснусь только одного его сочинения – «Дух, душа и тело», впервые изданного Московским Свято-Тихоновским Богословским институтом.
Сочинение это призвано изложить основы христианской антропологии, учения о человеке. Автор цитирует Писание и жития святых, но в своих взглядах опирается на философию витализма Анри Бергсона, а труды спиритов цитирует в качестве достовернейших источников. В книгу совершенно некритически включены умозаключения Канта и восторженный его отзыв о мистическом опыте Сведенборга, сентенции Плотина по поводу воспоминаний души о предыдущих жизнях и тому подобное.
Неподготовленный читатель, может быть, и не поймет, что за мировоззрение излагает автор на страницах этой книги. Анри Бергсон – ярчайший представитель волны витализма XX века.
Бергсон и другие виталисты полагали первичной собственно жизнь, а материю и дух – ее производными, которые, если взять их самих по себе, являются результатами ее распада. Понятия, которыми характеризуется жизнь – «длительность», «творческая эволюция» и «жизненный порыв».
Еп. Лука пишет в главе 4 своей книги: «И если даже в неорганической природе так ясно присутствие Духа, то, конечно, и растения и животных надо считать одухотворенными. Самый общий, самый распространенный в природе из всех даров Святого Духа есть дух жизни, и он, конечно, свойственен не только животным, но и растениям. Индусы и другие народы Азии совсем не так смотрят на растения, как европейцы. Они глубоко признают одухотворенность растений».
А в главе 3: «Нельзя говорить о "мертвой природе". Нет четких границ между неорганической и органической природой. Такова точка зрения и современной науки».
И далее: «Живые существа отличаются от "мертвой" природы тем, что питаются и размножаются. В науке еще не известно точно, чтобы эти функции были свойственны и минералам… Однако, есть основание ожидать, что наука будущего найдет в природе указания и на них. Уже теперь обнаружен в некоторых минералах фермент, который по своему действию аналогичен половым гормонам, ускоряющим рост и половое созревание новорожденных животных».
Легко можно понять, что все эти предположения, вплоть до аналога половых гормонов у минералов, происходят именно из философии витализма, а отнюдь не из Писания (которое автор толкует произвольно, приспосабливая к своим взглядам) и не из науки, к которой эти домыслы не имеют никакого отношения.
Обычно защитники данного сочинения еп. Луки утверждают, что оно носит апологетический характер, то есть призвано в первую очередь показать, что вера не противоречит науке. Однако удивительно, до какой степени измышления автора чужды науке и близки лженаучным теориям, вроде самозарождающихся клеток Лепешинской. Таким образом, «примирить с верой» оно может только лженаучное, оккультное мировоззрение, а для нормальных ученых в наше время, скорее, окажется предметом насмешек.
Когда-то многим представлялось, будто витализм преодолевает ограниченность и механистичность позитивизма, господствовавшего до этого. Отсюда и надежды некоторых апологетов на помощь философии Бергсона в опровержении грубого материализма. Однако, как прекрасно пишет об этом иеромонах Серафим Роуз в своей книге «Человек против Бога», на самом деле витализм явился следующей стадией разложения остатков христианского мировоззрения. Если позитивизм отверг Абсолютную Истину – Бога, отверг реальность Божественного Откровения и ограничил себя истинами видимого, материального мира, то витализм полагает критерий истинности вообще несущественным и заменяет его «жизненностью», а логику и следование фактам – «интуицией».
Нельзя не заметить, что для данного труда еп. Луки как раз весьма характерны построения произвольные, интуитивные, противные как науке, так и христианскому учению. Это – не недоразумение, а проявление усвоенного автором мировоззрения, весьма популярного в годы его юности, хотя в наши дни уже несколько устаревшего.
Одним из проявлений духа времени было тогда увлечение спиритизмом, часто в псевдонаучном оформлении. Поэтому неудивительно, что еп. Лука обильно цитирует как совершенно достоверные и добросовестные источники книгу «Эманация психофизической энергии» Наума Котика и «Трактат метапсихики» Шарля Рише.
Не буду сейчас останавливаться на критике спиритизма и всяких метапсихических опытов с христианской точки зрения. Это – тема для отдельного разговора. Для нас важнее то, что опыты по материализации духов, передвижению предметов силой мысли и т.п. автор рассматривает наряду с чудесами, описанными в житиях святых и в Писании, именно как явления одного порядка, одной природы.
В главе 7 он пишет: «…медиум чувствует большое утомление, ибо из него исходила мышечная сила. Господь Иисус Христос чувствовал, что из Него изошла сила, исцелившая кровоточивую женщину. Это факты одного и того же порядка, но выходящие из рамок физиологических явлений, факты трансцендентального порядка. <…> Что невероятного в том, что просветленный дух святых в полной мере и всегда обладает теми трансцендентальными способностями, которые у некоторых обыкновенных людей появляются только в состоянии сомнамбулизма?»
Не нужно быть богословом, чтобы догадаться, что здесь что-то совсем не так. Человек с худо-бедно христианскими взглядами, скорее всего, поймет, что называть фактами одного и того же порядка чудо, совершенное Спасителем, и медиумические упражнения никак нельзя.
На одном форуме я встретила отзыв верующей женщины, которая написала, что книга «Дух, душа и тело» произвела на нее тягостное впечатление.
В ответ ей были приведены участниками форума следующие аргументы.
Во-первых: это не догматическое, а апологетическое сочинение, поэтому тут необязательна догматическая строгость.
Во-вторых: еп. Лука – великий святой. Нет, даже так: ВЕЛИКИЙ святой. Дальнейшее обсуждение не имеет смысла.
Эти два аргумента означают апологию адогматизма – принципиальное отрицание необходимости для христианина всегда исповедовать христианскую веру без всяких повреждений и смешения с человеческими домыслами.
Приходилось еще слышать, будто еп. Лука был прославлен только лишь как исповедник веры, а не учитель Церкви, поэтому не стоит придираться к его сочинениям. Однако не существует разных форм прославления епископа, но только в ранге святителя; первейший же долг всякого епископа, даже и не достигшего высот святости, – право править слово Истины (2 Тим. 2:15).
Еще я читала, что в проповедях еп. Луки, в отличие от этой книги, нет никаких погрешностей против веры. Это вполне возможно: надо думать, в проповедях он придерживался традиционных, общепринятых выражений, и таким образом избегал заметных ошибок. Однако именно в книге «Дух, душа и тело», еп. Лука взялся объяснить, что же именно подразумевается под этими традиционными выражениями.
И наконец, один из участников упомянутого форума высказался примерно так: еп. Лука ведь не пишет, что спиритизм – это хорошо. Он просто говорит, что это явления одного порядка, и это верно, только знак разный: минус или плюс.
Этот аргумент – прямая иллюстрация того, что значит лжесвидетельство о вере, подкрепленное канонизацией. Стремление оправдать канонизированного подвижника привело в данном случае не просто к ереси, а к отрицанию самых основных понятий нашей веры.
Нет ничего более различного, чем Бог и творение, как по существу, так и по действиям.
В этом смысле даже различие между естественными, природными действиями человека и бесовскими не так существенно (хотя и важно).
Тем, кто это понимает, не придет в голову толковать слова Спасителя об исшедшей из Него силе в смысле потери энергии, потраченной на совершение чуда исцеления.
И чудеса святых совершались не их собственной, пусть даже не физической, а какой-то более тонкой, духовной силой. Вспомним, что сказал Апостол Петр после исцеления хромого: мужие Израильтяне, что чудитеся о сем, или на ны что взираете, яко своею ли силою или благочестием сотворихом его ходити? (Деян. 3:12).
В этих словах – суть свидетельства святых, и это свидетельство оказалось ненароком отвергнуто защитниками сочинения еп. Луки.
Разбирать далее книгу «Дух, душа и тело» я полагаю излишним. Тем, кого интересует более подробный разбор, предлагаю прочесть статью И. И. Волошина «Канонизация Московской патриархией архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого) как знамение времени», которую нетрудно найти в Интернете.
Моей же целью было только показать пример лжесвидетельства о христианской вере.
Разговор о христианском свидетельстве и о лжесвидетельстве мы, надеюсь, продолжим в следующий раз.

Если святые составляют облак свидетелей Христовых, то ясно, что лжесвидетельство о Христианской вере может выражаться и в похулении святых. И действительно, еще в раннехристианские времена появлялись сочинения, направленные на осмеяние веры, и представлявшие собой странные или смешные вещи, якобы совершенные или сказанные святыми мучениками. По этой причине 63-е правило VI Вселенского Собора анафематствует тех, кто приемлет или внимает «повестям о мучениках, врагами Истины лживо составленным», а сами эти повести повелевает сжигать.
От древних времен мы можем обратиться к временам недавним и припомнить, что архиепископ Сергий (Страгородский) официально заявил об отсутствии гонений на веру в Советской России, признал государственными преступниками всех пострадавших за веру от безбожных властей и послушно отрешал каждого арестованного или высланного епископа от его кафедры. Невозможно иначе понять эти действия, как похуление исповедников и мучеников, притом не одного или нескольких, а всех бывших и будущих свидетелей Истины перед лицом богоборческой власти.
Упомянутое выше церковное правило само собой подразумевает, что лживые повести о мучениках составляются врагами Истины. В древности такими врагами были люди, со всей очевидностью чуждые Церкви; вот почему анафема в этом правиле направлена не против них, а только против приемлющих их измышления. В данном же случае хулителем святых и «врагом Истины» оказался архиерей, претендующий на то, чтобы быть главой огромной Поместной церкви.
Прошли десятилетия, советская власть рухнула, и новое поколение последователей Сергия отказалось от его заявлений; святые мученики и исповедники минувших лет были прославлены даже ими. Однако невольно вспоминаются слова Спасителя: Горе вам, книжницы и фарисее, лицемери, яко зиждете гробы пророческия, и красите раки праведных, и глаголете: аще быхом были во дни отец наших, не быхом убо общницы им были в крови пророк: темже сами свидетельствуете себе, яко сынове есте избивших пророки: и вы исполните меру отец ваших (Мф. 23:29–32). Так и нынешняя иерархия РПЦ МП признает своими отцами Сергия Страгородского и его единомышленников, украшая в то же время раки святых, которых эти «отцы» предали и погубили руками безбожных властей.
Во многих случаях не столько знание канонов и всех тонкостей вероучения, сколько сама христианская совесть может и должна подсказывать верующим правильный путь. Предательство страдальцев за веру, если судить по совести, никак не менее страшно, чем прямое отречение от веры. Заслуживает снисхождения (но и церковного наказания) человек, отрекшийся от веры или похуливший святых мучеников из страха мучений, но затем раскаявшийся. Но возможно ли считать верными, а тем более иерархами, людей, ставивших себе в заслугу предательство святых и «отлучавших» тех, кто не захотел стать соучастниками их отступления?

После разговора о почитании святых естественно сказать хотя бы немного о почитании икон.
В наше время за иконами утвердилась слава уважаемого и значительного культурного явления, так что прямое иконоборчество стало не очень модным. В результате в некоторых католических монастырях занимаются иконописью в традиционном православном стиле, и даже в иных протестантских храмах можно увидеть иконы.
Возможно, не вопреки, а именно благодаря этому обстоятельству многие воспринимают иконы как нечто периферическое по отношению к Христианству – как вещь, если и терпимую, то только в порядке снисхождения ко вкусам людей, пока еще нуждающихся во всяких украшениях, видимых, наглядных объектах почитания и т. п.
Действительно, из житий пустынных подвижников древности можно увидеть, что они часто не имели при себе икон. Например, в житии святой Марии Египетской повествуется, как насельники монастыря на берегу Иордана в Великий пост уходили в пустыню, имея при себе лишь немного еды. Когда старец Зосима, встретив в пустыне святую Марию, просил ее молитв, она стала молиться, воздев руки и обратившись лицом к востоку. (Однако именно перед иконой Божией Матери будущая подвижница услышала голос Пресвятой Девы, вручила Ей свое спасение и положила начало новой жизни).
Необходимо различать сами иконы, которые не всегда сопутствуют христианам, и иконопочитание, на защиту которого многажды вставали подвижники, не имевшие икон в своих пустынных странствиях.
Отвержение, неприятие или простое непонимание сущности иконопочитания означает отвержение, неприятие или непонимание основных догматов Христианской веры: единства Лиц Святой Троицы, Боговоплощения, спасения и обожения человеков во Христе.
Тем, кто хочет подробнее вникнуть в суть дела, рекомендую «Три слова в защиту иконопочитания» преподобного Иоанна Дамаскина. Очень советую также (или даже в первую очередь) почитать житие Преподобного – ведь не только учение, но и сама жизнь святых бывает поучительна для христиан, а особенно их исповеднический подвиг.
Возражения против почитания икон обычно основываются на словах заповеди: не сотвори себе кумира и всякаго подобия, елика на небеси горе и елика на земли низу, и елика в водах под землею: да не поклонишися им, ни послужиши им: Аз бо есмь Господь Бог твой, Бог ревнитель (Исх. 20:4-5).
Но следует вспомнить и другое повеление Божие – о скинии: …и сотвориши два херувима злата изваянна, и возложиши я от обоих стран очистилища <...> да будут херувими распростирающе крила верху, соосеняюще крилами своими над очистилищем, и лица их ко другдругу, на очистилище будут лица херувимска <...> И познан буду тебе оттуду, и возглаголю тебе с верху очистилища между двема херувимы, иже суть над кивотом свидения (Исх. 25:18,20,22).
Изображения херувимов, а также финиковых пальм, львов и волов, находились и в Иерусалимском храме (3 Цар. 6:23), а в скинии херувимы были изображены на полотнищах шатра и на завесе, отделявшей Святое от Святого святых (Исх. 26:1, 31, 33).
Очевидно, что заповедь запрещала изображения, которым поклонялись бы как другим богам, помимо Единого Бога. Кроме того, верующие должны были помнить, что Сам Бог по Своему существу невидим и неизобразим, о чем говорит и Апостол: род убо суще Божий, не должни есмы непщевати подобно быти Божество, злату или сребру, или каменю художне начертану и смышлению человечу (Деян. 17:29).
Однако когда воплотился Един от Святыя Троицы – Господь Иисус Христос, когда Слово плоть бысть и вселися в ны (Ин 1:14), тогда стало возможно изображать Его по человеческой природе. Сын Божий, оставаясь невидимым по божеству, стал видим по человечеству, по плоти, с которой пострадал и воскрес из мертвых. И Сам Он засвидетельствовал Своим Апостолам: видевый Мене, виде Отца (Ин. 14: 9) – вот какое великое значение имеет сама возможность видеть образ воплотившегося Сына Божия.
Мы говорили об изображениях, находившихся в ветхозаветной скинии и Храме; но устроение скинии было по образу, показанному на горе (Исх. 25:40), так что апостол Павел называет ветхозаветное устроение образом и сенью (тенью) небесных (Евр. 8:5). Отсюда идет неотъемлемая для Нового Завета традиция раскрытия смысла ветхозаветных установлений.
Например, вот так пишет преподобный Ефрем Сирин об устроении Ковчега Завета (Толкование на книгу Исход. гл.37):
И сотвори Веселеил кивот из древа негниющаго. Это тайна Еммануиловой плоти, которая не подлежит истлению и не повреждена грехом. Золото, покрывавшее кивот внутрьуду и внеуду, означает Божеское естество Слова; которое неизреченно соединилось со всеми частями души и тела, потому что человечество наше помазало оно Божеством Своим.
Ясно, что когда Сын Божий еще не воплотился, тогда только в подобных скрытых символах могла быть показана эта тайна. С другой стороны, поскольку не было опасности, что священные образы скинии и Храма будут восприняты как идолы, то и запрет заповеди не распространялся на них. Вот почему нет противоречия между заповедью и повелением поместить изображения херувимов в скинии над очистилищем.
При этом, как пишет преп. Иоанн Дамаскин, священные предметы – образы небесных – находились «не с боков скинии, но пред лицом всего народа, на что взирая, воздавали поклонение и служение Богу, действовавшему при их посредстве». Если должное почитание полагалось прообразам, и так совершалось поклонение Богу, то тем более подобает почитание ясному изображению Самого воплотившегося Бога, соделавшего наше спасение.
Христианам, знающим и различающим, что видимо и что невидимо в Богочеловеке, ни к чему бояться и избегать изображений; поэтому преп. Иоанн пишет:
Ибо в самом деле я счел ужасным, даже более, чем ужасным, чтобы Церковь, блистающая столь великими преимуществами и искони украшенная преданиями благочестивейших мужей, возвращалось паки на худые стихии (Гал. 4:9), трепеща страхом, идеже несть страх (ср. Пс. 52:5), и как бы не знающая истиннаго Бога – боялась впадения в идолослужение.
И далее говорит об иных иконоборцах:
Но, говорят, делай изображение Христа и удовольствуйся, или – Матери Его – Богородицы. О, нелепость! Ты ясно признал себя врагом святых. Ибо, если ты делаешь изображение Христа, а – святых никоим образом, то ясно, что ты запрещаешь не изображение, но чествование святых. <...> Ты предпринял войну не против икон, но против святых. Ибо Иоанн Богослов и наперсник говорит, яко подобни ему будем (1 Иоан. 3:2). Как соединяющийся с огнем делается огнем, не по природе, но в силу соединения, воспламенения и участия, так, говорю, и плоть воплотившагося Сына Божия. Ибо она, вследствие ипостасного участия в божественной природе, не изменяясь, обожествилась, освященная не действием Божиим, как каждый из пророков, а присутствием Освящавшего. А что и святые суть боги, говорит [Писание]: Бог ста в сонм богов (Пс. 81:1) <...> Ибо святые и при жизни были исполнены Святаго Духа, также и по смерти их благодать Святаго Духа неистощимо пребывает и в душах, и в телах, лежащих во гробах, и в их чертах, и в святых их изображениях, не по причине их сущности, а вследствие благодати и [божественнаго] действия.
<...>И ваяния написа Херувимов, и финики внутрь уду и вне уду (3 Цар. 6:29) (и не сказал: с боков, но кругом), также волов и львов, и гранатовые яблоки. Разве не много ценнее украсить все стены дома Господня ликами святых и изображениями, нежели – безсловесных и деревьев? Где закон, повелевающий: не сотвори всякого подобия? <...> И тогда [храм Божий украшался] как фигурами, так и изображениями безсловесных, теперь же – святых, сделавших себя одушевленными и разумными храмами – жилищем Божиим.
И действительно, как только появились христианские храмы, их стены стали украшаться изображениями святых, так что стоящие в них видели себя со всех сторон окруженными не земным – не камнем, краской или узорами, – а небесным, как читается в последовании утрени: «в храме стояще славы Твоея, на небеси стояти мним».
Но каким образом, по выражению святителя Василия Великого, честь, воздаваемая образу, восходит к первообразу, – об этом мы поговорим в следующий раз.

+ + +

Как только явилась Христианская вера, явились и священные изображения; многие из них сохранились до наших дней на стенах древних катакомб и на священных предметах. Но в раннехристианские времена бОльшая часть таких изображений носила еще иносказательный характер: первые христиане оберегали свою веру от хулы языческого мира. В те времена были распространены изображения Христа в виде Доброго Пастыря, несущего овцу на плечах, в виде Агнца и даже в виде Орфея. Изображения рыбы как христианского символа основывалось не только на Евангельских повествованиях о чудесном лове рыб, но и на том факте, что греческое слово ἰχθύς (рыба) представляет собой акроним имени Христова (Ἰησοὺς Χριστὸς Θεoς ῾Υιὸς Σωτήρ – Иисус Христос Сын Божий Спаситель).
Некоторые (весьма немногие) из древних церковных деятелей высказывали возражения против священных изображений из опасения недолжного их почитания (т. е. почитания вещества вместо Невидимого Бога); однако в свое время иконы заняли подобающее им место в храмах и домах без серьезных споров, и так продолжалось вплоть до появления монофизитства. Впрочем, и отрицание икон монофизитом Севиром – это всё-таки эпизод, не повлиявший на церковные обычаи. У святых Отцов древности мы не найдем упреков пастве по поводу почитания икон, а упоминания об иконах показывают, что они не воспринимались как нечто новое или спорное, – скорее, как само собой разумеющиеся атрибуты христианской жизни.
Церковное предание рассказывает нам о нерукотворенном образе Христа – образце и ориентире для всех иконописцев, – а также об иконах Божией Матери, написанных евангелистом Лукой. Но в целом нужно было хотя бы временное прекращение гонений, а также и просто некоторое время, чтобы сформировалась традиция иконописных изображений. При этом должна была сложиться не только традиция письма, сообразного с назначением икон, но и традиция восприятия этого письма, о чем сейчас мы подробнее говорить не будем.
Шестой Вселенский Собор 82-ым правилом постановил:
Почитая древние образы и сени, преданныя церкви, как знамения и предначертания истины, мы предпочитаем благодать и истину, приемля оную, яко исполнение закона. Сего ради, дабы и искусством живописания очам всех представляемо было совершенное, повелеваем отныне образ Агнца, вземлющаго грехи мира, Христа Бога нашего, на иконах представляти по человеческому естеству вместо ветхаго агнца.
Это правило – свидетельство зрелости традиции иконных изображений: нужда в прообразах и тенях отпала, поэтому почитание должно воздаваться ясным образам Воплощенного Бога. Иносказания же остаются как напоминания о минувшем – точно так же, как книги Ветхого Завета не отвергаются, но и не заменяют собою Евангелие.

Истинное иконопочитание состоит в том, чтобы честь, воздаваемая образу, восходила к Первообразу. Как только образ отделяется от Первообраза, так возникает либо идолопоклонство, либо иконоборчество.
Одним из аргументов иконоборцев было то, что на иконе Спасителя изображена только человеческая природа, а ей не должно воздавать поклонение. Однако нужно заметить, что и душа человека невидима для нас; однако это не мешает нам общаться с людьми, взирая на их телесную оболочку. Никто не подумает, будто общаемся мы только с телом, а не с самим человеком, то есть с его душой. Невидимая для нас душа проявляется в телесных движениях, говорит и движет телом; оказывая почтение или какую-либо услугу телесного рода, мы оказываем их самому человеку. В этом смысле телесный вид человека представляет собой естественный образ его внутреннего существа.
Но соединение двух природ во Христе – Божественной и человеческой – является еще более тесным, чем единство души и тела. Ведь по смерти душа разлучается с телом, но Божество не отступило от человечества и по смерти Спасителя, так что Воплотившийся Бог сошел во ад с душею и во гроб с телом, оставаясь Тем же неизменным Богом, пребывающим во свете неприступном.
Так же точно соединение святых с Богом, вселившимся в них, не прекращается и по смерти, почему от их священных останков совершаются чудеса, как прообразовательно мы видели в ветхозаветные времена, когда умерший воскрес от прикосновения костей Елисея.
Преподобный Иоанн Дамаскин пишет, что целью изображений является именно показать то, что без изображения увидеть невозможно. Естественным образом Отца является Сын, сказавший Своим ученикам: Ваша же блаженна очеса, яко видят, и уши ваши, яко слышат: аминь бо глаголю вам, яко мнози пророцы и праведницы вожделеша видети, яже видите, и не видеша, и слышати, яже слышите, и не слышаша (Мф. 13:16–17). И мы слышим Спасителя в Евангелии, а видим – на иконах, и через образы созерцаем Невидимого Бога, по слову Самого Христа: видевый Мене, виде Отца (Ин. 14: 9).
Таким же образом на иконах мы видим святых Божиих, уже отошедших от земной жизни, и через эти образы созерцаем Бога, дивного во святых Своих (Пс.67:35).
Икона – это искусственный образ; очевидно, он должен обладать некоторыми свойствами, чтобы быть подлинным, чтобы открывать нам изображенного и возводить к первообразу воздаваемое почитание. Речь не идет о точном портретном сходстве: ведь сходство черт может обмануть; однако должны присутствовать некоторые существенные внешние признаки, определенно указывающие на первообраз. Неотъемлемым атрибутом икон являются нимбы и некоторые другие знаки и атрибуты, относящиеся ко Христу и Его святым. Однако совершенная определенность достигается надписаниями, о значении которых мы поговорим в следующий раз.

Сын Божий есть образ Отца – и это образ единственный в своем роде, образ той же природы, единый с Первообразом и пребывающий в Нем, отличающийся от Него только Своим рождением от Отца, как Дух Святый – Своим происхождением от Него же.
Человек создан по образу Божию – и это образ, уже запечатленный в совершенно иной природе, но призванный быть участником жизни и славы Первообраза. Именно на этом основывается в христианской традиции уважение, почтение, оказываемое всякому человеку – и это почтение восходит к Первообразу.
Но людей христиане не почитают таким образом, каким почитают писанные иконы: ведь вследствие греха человек, сохранив образ Божий, утратил подобие Ему. Сохранив свободную волю и разум, утратил чистоту; сохранив природные силы души, утратил власть над ними, так что они пришли в расстройство. Такой образ недостоин своего Первообраза – это, можно сказать по аналогии, поврежденная, испорченная икона, которая нуждается в исправлении, чтобы снова занять подобающее место.
Однако восстановленный во Христе, образ Божий в человеке снова засиял благодатью, и явился славным во святых Божиих.
Служебное поклонение, подобающее только Самому Богу, воздается Ему посредством почитания вещественных предметов – орудий нашего спасения, как говорит псалом: поклоняйтеся подножию ногу Его, яко свято есть (Пс. 98:5). Так воздается честь Кресту Христову, святой горе Голгофе и вертепу в Вифлееме; так воздавалась честь священным сосудам храма и в ветхозаветные, и в новозаветные времена. Святым, удостоенным от Бога венца правды (2 Тим. 4:8) тоже воздается сообразная почесть, ведь даже тень апостолов и одежда их совершали чудеса (Деян. 5:15; 19:12).
Но как именно икона – дело рук человеческих – связана с Первообразом?
Во-первых, вспомним, что преподобный Иоанн Дамаскин пишет о святых: «благодать Святаго Духа неистощимо пребывает и в душах, и в телах, лежащих во гробах, и в их чертах, и в святых их изображениях, не по причине их сущности, а вследствие благодати и [божественнаго] действия». Под чертами (по-гречески «характир») подразумеваются совокупность свойственных конкретному человеку свойств внешнего облика. Они мыслятся отвлеченно, но могут быть «начертаны»на иконе: в греческое слово «характир» происходит именно от глагола χάραττε «начертывать, процарапывать».
Однако мы уже отмечали, что речь не идет о точном портретном сходстве, которое на иконах присутствует редко: ведь в большинстве случаев не существовало прижизненных изображений святых. Форма глаз, носа, рта, абрис лица, пропорции фигуры – всё то, что так важно для портрета, – на иконах определяется, скорее, местной традицией иконописания. Замечательно, что различия в изображении одних и тех же святых никогда не были причиной претензий к иконописцам или сомнений в подлинности и святости той или иной иконы. В наши дни, когда часто пишутся иконы мучеников или подвижников благочестия недавних времен, само наличие их фотографий побуждает иконописцев добиваться и портретного сходства, однако это – дополнительное качество иконы, отнюдь не обязательное.
Следовательно, характир святого отображается только в некоторой степени, но при этом считается вполне реально присутствующим на иконе.
Из деяний Седьмого Вселенского Собора известно, что иконоборцы, которые вообще-то не отвергали почитания освященных предметов, полагали, что иконы к числу таковых не относятся, так как над ними не читаются освящающие молитвы. Собор же ответил так:
Над многими из таких предметов, которые мы признаем святыми, не читается священной молитвы, потому что они по самому имени своему полны святости и благодати... обозначая <икону> известным именем, мы относим честь ее к первообразу; целуя ее и с почтением поклоняясь ей, мы получаем освящение.
И еще:
Иное дело икона, и иное дело первообраз, и свойств первообраза никогда никто из благоразумных людей не будет искать на иконе. Истинный ум не признает на иконе ничего более, кроме сходства ее по имени, а не по сущности, с тем, кто на ней изображен.
Современный человек может счесть выражение «сходство только по имени» за указание на совершенную условность такого сходства. Но в богословии Отцов сходство по имени – реально, и означает причастность благодати, не субъективную только (в уме почитателей), но и объективную, так что икона требует почитания, а пренебрежение ею, как всякой иной святыней, без сомнения является грехом.
Итак, именно имя, нареченное иконе, является словесным свидетельством подлинности изображения и причиной его святости, само же изображение является видимым раскрытием имени, и одновременно – свидетельством подлинности Боговоплощения и спасения людей, без чего икона как явление Первообраза была бы невозможной.
После Седьмого Вселенского Собора стало обязательным правилом надписывать на иконе имя изображенного.
Преподобный Иоанн Дамаскин пишет:
И всюду ставим чувственно выраженный образ Его, освящая первое <из наших чувств>; ибо первое из чувств – зрение; подобно тому как словами освящаем слух; ведь изображение есть напоминание: и чем является книга для тех, которые помнят чтение и письмо, тем же для неграмотных служит изображение; и что для слуха – слово, это же для зрения – изображение; при помощи же ума мы вступаем в еди­нение с ним.
Традиционное отеческое выражение об иконах, что они суть Евангелие для неграмотных, тоже часто понимают неверно, полагая, что грамотным иконы не так уж нужны. Но иконы освящают зрение и грамотных, и неграмотных; в вещественном и видимом, в красках точно так же, как и в звуках слов, как в буквах Священного Писания, он являют единую Истину – Бога.
О значении образов в христианской жизни мы, надеюсь, поговорим в следующий раз.

Церковные таинства, все священнодействия и всё богослужение тоже суть иконы особого рода: имея вещественную и видимую составляющую, они реально связывают верных с Богом, в то же время восстанавливая в человеке поврежденное подобие Первообразу.
И как на иконах надписание имени делает ясным принадлежность образа, так в чинопоследовании таинств слова и призываемые имена являются причиной освящения.
С другой стороны, поскольку нельзя изобразить на иконе что угодно, а надписать при этом имя Христово, так и здесь: видимая и вещественная часть – т.е. обряд и вещество таинства – сообразна своей цели и раскрывают невидимую реальность, в точности как образ на иконе.
Я приведу несколько выдержек из известнейшей книги Николая Кавасилы "Семь слов о жизни во Христе" с небольшими объяснениями. В книге этой говорится о таинствах Церкви, и вот что пишет автор во втором Слове, о таинстве Крещения:
И так тем, кои получают священное воссоздание, которое одно показало Бога разделенным, должно при Божественной купели призывать Бога, разделяя Ипостаси (во имя Отца и Сына и Святого Духа).
То есть поскольку крещение есть воссоздание человека, а оно стало возможно благодаря воплощению Сына Божия; в воплощении же открылась тайна Трех Лиц Святой Троицы, то в силу этого у купели крещения призываются имена Ипостасей Отца и Сына и Святаго Духа.
А при крещении что воспоминаем мы, как не домостроительство и особенно сие? Поистине, но не тем, что говорим, а тем, что делаем. Ибо когда человек, погружаясь трижды, возникает из воды, кто не видит, что сим указывает на тридневную смерть Спасителя и воскресение, что составляет конец всего домостроительства?
Домостроительство спасения людей изображаем не столько словами, сколько самими действиями – как на иконе, в то же время призывая Имя, освящающее это изображение.
Не напрасно, думаю, учение о Боге провозглашаем, а домостроительство в молчании показываем делами. Ибо одно было от начала и в познание людей приходит через голос, а другое совершено и было видимо для глаз людей и даже осязаемо руками.
Учение о Боге, хотя и стало яснее, но открыто было и до Воплощения, и проповедовалась словами пророков. Но впоследствии домостроительство спасения явилось перед глазами людей, и в священнодействии таинства мы тоже показываем его видимым и вещественным образом.
Почему блаженный Иоанн, зная, что то и другое – одно и то же в отношении к двоякому Спасителю, сказав: еже бе исперва, еже слышахом, – прибавил, – еже видехом очима нашима, и руки наша осязаша, о словеси животнем (1 Ин.1:1).
Начало Евангелия Иоанна Богослова относит как слышанное исперва (т.е. еще в прежние времена), так и видимое и осязаемое Апостолами к общему источнику. То и другое есть свидетельство Само-Истины, то есть Бога, о Себе Самом – прежде только в учении, а потом и в воплощении, распятии и воскресении.
Кроме того, в учение о Боге должно только веровать, а обнаруживается вера словами, ибо, сказано: сердцем веруем в правду, усты же исповедуем во спасение (Рим.10:10), а домостроительству необходимо нужно и подражать и показывать в делах. Ибо должно, как сказано, последовать стопам (1 Пет.2:21) за нас Умершего и Воскресшего.
Понятие о таинствах Церкви неразрывно связано с понятием о христианских добродетелях, которые тоже есть своего рода иконы: в человеках написываются черты Умершего и Воскресшего Бога. Впрочем, и само исповедание веры имеет вещественную составляющую – исповедание устами, – спасительную, как таинство, реально причастную исповедуемому Богу-Истине.
Посему Троицу изображаем голосом, а страсть и смерть написуем на теле водою, преобразуя самих себя в блаженный оный вид и образ. Не неявно (ли), из сказанного, что во всем, касающемся Крещения: и в порядке его и в именах, коими называем его, и в совершаемом при нем и воспеваемом, – познаем то, что жизнь во Христе получает начало бытия от купели.
Из видимых действий и призываемого Имени ясна спасительная суть таинства Крещения, и эти видимые и вещественные действия не условно, а реально приобщают ко Христу, о чем Николай Кавасила пишет в четвертом Слове о таинстве приобщения, то есть о Евхаристии.
Ибо принимаем от сей трапезы уже не смерть, и гроб, и общение жизни лучшей, но Самого Воскресшего, и не дары Святаго Духа, какие только можем мы получить, но Самого Благодетеля, самый Храм, в Коем находится вся полнота благодатных даров. Ибо есть Он и в каждом таинстве и им Самим мы помазуемся, и омываемся, и Он же есть и наша вечеря. Присущ же Он приемлющим таинство и сообщает им Свои дары, но не во всех таинствах одним и тем же образом, но омывая освобождает от нечистоты зла и влагает в него Свой образ, помазуя, соделывает деятельным в действованиях Духа, коих Сам соделался хранилищем ради Своей плоти. Когда же приводит к трапезе и дает вкушать Тело, всецело изменяет получившего таинство и преобразует в собственное свойство, и персть, приняв царский вид, бывает уже не перстию, но телом Царя, блаженнее чего нельзя и измыслить.
И далее опять говорит о восстановлении образа Божия в человеке посредством таинства:
Поелику же худое свойство вещества не дозволяет печати оставаться неизменной: имамы бо сокровище сие в скудельных сосудех (2 Кор.11:7), – посему не однажды, но постоянно принимаем врачевство, и художнику всегда нужно приседеть брению, и тотчас восстановлять сливающийся образ, и нам нужно постоянно иметь руку врача, поддерживающую ослабевающее вещество и исправляющую уклоняющуюся волю, чтобы не похитила нас пришедшая смерть.
Сказав совсем немного о таинствах Церкви (потому что подробнее говорить сейчас не считаю уместным), я надеюсь в следующий раз поговорить о христианских добродетелях – об истинном и ложном их понимании.

Как икона свидетельствуется надписанием, так христианские дела свидетельствуются посвященностью Богу, освящаются Именем Христовым. Поэтому и частое призывание этого Имени составляет основу христианской жизни.
Как зримый образ, начертанный на иконе с помощью вещественных красок, раскрывает истину Боговоплощения и спасения людей, так христианские добродетели, совершаемые с помощью вещества и человеком, пребывающим в вещественном теле, являют образ Божий и раскрывают ту же самую истину в самой созданной для этого человеческой природе.
Образ на иконе должен соответствовать надписанию; так и христианские добродетели должны быть сообразны имени, начертанному на христианах.
Но как именно должен действовать в тех или иных обстоятельствах христианин – определить отнюдь не всегда просто. Не случайно одной из самых пространных глав «Лествицы» преподобного Иоанна является слово о рассуждении.
Когда (и если) человек принимает Христианскую веру с полной серьезностью, то неизбежно он пересматривает свои представления и привычные оценки в свете Евангелия.
Собственно, с этого начинается христианская жизнь. Пока, читая Евангелие, с радостью отмечаешь, что и сам думал точно так же – надо же, как это верно, – о христианской жизни еще рано говорить. Те, кто испытал на своем опыте, знают, как в самой внешне благополучной, интересной и наполненной жизни обнаруживается пустота. Страшно взглянуть на себя в свете Откровения: своя значимость и довольство оборачиваются убожеством, добрые дела – самообманом. Не кто-то со стороны сказал нам, что мы живем неправильно: совесть начала обличать нас не только в явно нечистых и злых поступках, но и в мнимо-добрых, смешанных с эгоизмом, самонадеянностью, лицемерием, привычной и любимой слепотой.
Как живую воду, мы стали пить учение Церкви, удивляясь и радуясь, открыли для себя Евангелие и Апостольские послания, писания святых Отцов древних и более поздних времен.
Но рано или поздно мы спотыкались, принимая свои собственные взгляды или взгляды других людей за открывшуюся Истину. Нас заносило то в одну сторону, то в другую; одних – явно, иногда и с довольно тяжелыми последствиями, других – не столь откровенно: но ведь неявные заблуждения иногда труднее обнаружить и искоренить.
Человек склонен следовать «большинству», хотя что именно под ним подразумевается – это другой вопрос. Обычно имеется в виду большинство наших современников, возможно – соотечественников, возможно – людей нашего поколения, возможно – из одного образовательного слоя, из круга наших знакомых или близких друзей.
Часто это вполне оправдано: мы совершаем множество поступков, не изобретая всякий раз велосипед. Жизнь стала бы немыслимо сложной, если бы каждое действие мы рассматривали во вселенском масштабе.
Но есть вещи, в которых мы не можем полагаться на других. Сюда относится то, что касается совести, а для христиан – то, что касается веры. Замечу между прочим, что понятие свободы совести и свободы вероисповедания стали практически тождественными именно вследствие распространения христианства, хотя теперь многие думают, будто связь между верой и совестью подразумевается сама собой.
Принадлежность многих людей к официальным церквям (Московской патриархии и другим) тоже в значительной степени обусловлена привычкой следовать за большинством. Однако внутри них существуют разные течения, для последователей которых именно они и есть большинство, те самые «все», которые знают и исповедуют общепринятые (в этом круге) истины. Привычное противоречие между административным единством и вероучительным разномыслием характерна для т. н. «мирового православия», т. е. официальных церковных организаций, как правило, объединенных взаимным признанием и участием в экуменическом движении.
Подобная опасность грозит и истинно-православным верующим. Следует избегать как неосновательных разделений, так и церковного единства, не основанного на единстве веры.
Всё это – не отвлеченные проблемы; они связаны напрямую с пониманием христианских заповедей, можно сказать, с азами христианской жизни. Эти основные понятия весьма часто искажаются, так что их проповедь превращается в средство погубления душ, а заодно и в источник соблазна для внешних.
Поэтому в следующих заметках я надеюсь немного поговорить об истинном и ложном понимании христианских добродетелей.

Для тех, кто стремится к приобретению христианских добродетелей, важно понимать, что жизнь по ним должна быть выше, а не ниже естественно-добродетельной жизни. Но очень часто, предполагая встать на христианский путь, человек в результате опускается ниже простых понятий о добросовестности, честности, ответственности, внимательности к другим и тому подобных.
Конечно, встречаются вопиющие случаи, когда человек полагает, будто став христианином (и то еще вопрос, став ли), он уже одним этим возвысился над нормами человеческой жизни и может позволить себе хамское, непорядочное и даже преступное поведение.
Но и более добросовестные люди претыкаются, имея, как свойственно в той или иной степени всем нам, довольно искаженные представления о христианстве. Ведь прочитанное в Евангелии и у святых Отцов древности современный человек понимает сообразно со своим опытом жизни, совершенно отличным от жизни людей, к которым была обращена эта проповедь.
Об этом много сказано и написано, а мы остановимся на немногих примерах.
К христианским добродетелям относится отвержение сребролюбия и любостяжания, привязанности к вещам; своих вершин она достигает в нестяжательном монашеском житии.
С этой добродетелью сочетается послушание, отречение от своеволия, готовность покоряться ради Бога и тем людям, которые над тобой поставлены – родителям, старшим по возрасту или званию в светском или церковном отношении.
Однако чтобы подняться над любостяжанием, а не опуститься ниже прежнего, следует обратить внимание на то, что с обладанием имуществом связаны не только пристрастия, но и ответственность – ответственность за само это имущество, за себя и за тех, кто кроме тебя этим имуществом живет.
Человек, привыкший отвечать за себя, трудиться ради пропитания своего и своих близких, может, если будет призван, отречься от имущества, встав на более высокий путь. Но может получиться и так, что под предлогом нестяжания он сбросит с себя не бремя суеты и пристрастий, а бремя ответственности, и окажется лицемерным подвижником, променявшим одни страсти на другие, прикрытые ложно толкуемыми словами святых Отцов.
Пожалуй, для нашей страны особенно характерно такое искушение; ведь десятилетиями здесь насаждалось представление о собственности даже «личной», т. е. дозволенной законом, как о вещи не вполне правильной, едва терпимой. Но результатом было не нестяжание, а общая безответственность среди «народного» достояния, никому в частности не принадлежащего, никого не заботящего, и от которого улучить даже самое необходимое было зачастую невозможно законным и честным путем.
Трудный период кривоватого «начального капиталистического накопления» в нашей стране заставил многих тосковать по тем временам, когда можно было рассчитывать худо-бедно на какой-то минимум благ, которыми государство тебя обеспечит, если будешь взамен что-то такое делать положенное количество часов на своем рабочем месте, независимо от результатов этой странной деятельности. Разумеется, это предмет для особого разговора, и мы коснемся его только слегка: нам важно, что безответственность по-прежнему остается довольно распространенной и неизжитой привычкой; и это в стране, где когда-то жили люди, семьи которых раскулачивали по нескольку раз, потому что в самых трудных условиях и с нуля они умудрялись встать на ноги, не надеясь на чью-то помощь.
Похожее искажение происходит и с понятием послушания: очень часто человек готов отказаться (хотя, скорее, частично) от имущества и всяких прав и свобод, от независимого положения ради того, чтобы снять с себя ответственность за собственную жизнь, а иногда – и жизнь близких людей. Этому находится псевдо-христианское обоснование, и так лукавый злодействует, егда сочетавается с праведным (Притч. 11:15) – то есть враг нашего спасения злодействует, соединившись с нашим самооправданием, как объясняет эти слова преподобный авва Дорофей.
Часто поэтому человек и в церковной жизни ищет, скорее, гуру, совершенно как новообращенный член любой из сект или просто вкладчик в очередную финансовую пирамиду.
Ценою куплени есте: не будите раби человеком (1 Кор. 7:23) – никакие разговоры о послушании, столь популярные в среде «консервативных» верующих, не отменяют этого повеления. О том, что такое истинное духовное послушание, надеюсь, мы поговорим позднее, а сейчас напомним себе, что малодушие, лицеприятие, конформизм, приспособленчество, человекоугождение очень часто маскируются под послушание и смирение, с каковыми добродетелями они на самом деле совершенно несовместимы.
После длительной эпохи борьбы за свободу и после разрушения богоустановленных властей, к концу времен, как мы знаем из Откровения, люди отрекутся от своей свободы, прав и имущества и вручат себя пришедшему во имя свое (Ин. 5:43) – Антихристу. Уже одно это соображение должно побуждать нас к осторожности, к тому, чтобы трезвее смотреть на свое сердце и не увлекаться видимостью христианских добродетелей.
Все земное – имущество, знания, здоровье, ум и многое другое – это ценности, которым мы должны найти правильное место в своей жизни, о чем я надеюсь поговорить в следующий раз.

Ценностям преходящей земной жизни следует находить должное место, давать должную цену, как сказано: аще в чужем верни не бысте, ваше кто вам даст (Лк. 16:12). То, что дано нам на время: земное отечество, родные и близкие, пища и питие, одежда и всякое имущество, само наше тело, душевные силы и телесное здравие – поистине чужое, не принадлежащее нам; со всем этим нам придется когда-то расстаться, и обо всем этом мы должны будем дать отчет. Не будучи верными в чужом, в том, что на время вручил нам Творец, мы не можем надеяться вступить во владение нашим – то есть вечным своим достоянием, жизнью в Боге.
Как именно следует распоряжаться вверенным нам имуществом? Это вопрос, на который нет универсального ответа, подходящего одинаково для всякого человека и во всякое время. Кроме данных всем заповедей есть и призвание каждого – то, к чему призывает Бог посредством обстоятельств, посредством вложенных в человека способностей, а иногда и особым откровением. На этом пути руководит нами совесть – голос Божий в каждом человеке. Если же, как мы знаем, грешный человек плохо слышит свою совесть, плохо знает – почти совсем не знает – самого себя, не понимает своего возраста, заблуждается на свой счет, то ошибки на его пути неизбежны. Трудно нам судить о себе, и отсюда мы должны заключить, что наше суждение о других не менее ошибочно.
Апостол пишет: всяко же, еже не от веры, грех есть (Рим. 14:23): поступки должны быть сообразны вере, сообразны духовному возрасту человека. Вот почему, как многократно пишут многие святые Отцы, не всем делам святых мы можем прямо подражать. Многие подвиги их, не говоря о чудесах и знамениях, многие необычные поступки совершались вследствие особого дарования и особого призвания, которое нельзя имитировать. Они должны нас научить не непосредственно тому, как поступать, как строить свою жизнь, но скорее, трезвому, смиренному, скромному взгляду на себя. Эти подвиги и дарования должны служить правильной меркой для самовоззрения: если по обычным мирским понятиям мы поступаем весьма достойно, то образ действий святых покажет, что наши мнимые достоинства и кажущиеся заслуги на самом деле ничтожны. А именно к такому суждению о себе должна приводить жизнь по заповедям, именно так может обретаться живая вера, живое сознание своего бедственного положения и крайней нужды в Спасителе.
В прошлый раз мы говорили о владении имуществом; и в Евангелии мы читаем совет Спасителя богатому юноше, соблюдавшему все заповеди с молодых лет: аще хощеши совершен быти, иди, продаждь имение твое и даждь нищым: и имети имаши сокровище на небеси: и гряди вслед Мене (Мф.19:21). Многократно святые Отцы указывают на то, что это – не требование, необходимое к исполнению для всякого, как заповедь, но именно совет, на что указывают слова: аще хощеши совершен быти. Однако может ли кто-то сказать: «я не стремлюсь к совершенству, так что этот совет Спасителя не имеет ко мне никакого отношения»? Но слова Нагорной проповеди всех призывают к совершенству: будите убо вы совершени, якоже Отец ваш небесный совершен есть (Мф. 5:48). Тот, кто не стремится к этой цели, уподоблен язычникам, которые тоже любят любящих их (Мф. 5:46); если же иногда и поступает лучше язычников, то не может избежать фарисейского самодовольства: Боже, хвалу тебе воздаю, яко несмь якоже прочии человецы... пощуся двакраты в субботу, десятину даю всего елико притяжу (Лк. 18:11,12). Только совершенство, явленное Спасителем и Его святыми, дает истинную цену человеческой правде.
В христианской жизни нас подстерегает то, что можно назвать снобизмом двух разных родов. Один – когда человек доволен мирскими преимуществами (умом, здоровьем, красотой или обаянием, успешностью, образованностью и тому подобным) и не относится серьезно к делу спасения своей души. Тех, кто смотрит на христианскую жизнь иначе, он готов считать фанатиками и гордецами; вникать в учение Церкви не видит нужды; ограничивая христианскую жизнь набором некоторых правил, полагает лицемерами тех, кто ищет в христианстве чего-то большего.
Другой вид снобизма – религиозный, когда человек воображает, будто уже поднялся над всем мирским. Опираясь на то, что удалось ему усвоить из учения Церкви, он судит поверхностно о людях и их делах; забывает о тайне, которую составляет всякий человек, о тайне судеб Божиих, о Божием долготерпении и милосердии и о том, что всякое благо этого мира, даже искаженное человеческим грехом, имеет источник в Боге и может непостижимым образом приводить к Нему.
Большим соблазном для неверующих или иноверцев является такой человек, в устах которого Евангелие оказывается набором мертвенных шаблонов и орудием уничижения ближних.
Мы уже говорили, что Христианство не может не быть соблазном для тех, кто не готов его принять, так что если нас упрекают несправедливо – будь то в недостатке терпения и любви, в жестокосердии и самодовольстве и тому подобном, – не стоит печалиться. Но горько сознавать, что эти упреки часто имеют под собой основание. Правда, с другой стороны, ничто так не смиряет, как укоризны близких нам людей.
Надеюсь продолжить этот разговор в следующий раз.

Мы говорили об иконопочитании и, таким образом, немного коснулись церковного искусства, хотя и не обсуждали его особенности. Впрочем, все они связаны с главной целью: зримо свидетельствовать об Истине, о подлинности Боговоплощения, о реальности новой, совершенной жизни во Христе. Мастерство иконописца может помогать этому свидетельству; но и недостаток искусства при условии следовании иконописной традиции не очень вредит ему, так что просто и безыскусно написанный образ вполне может достойно служить своей цели.
Придя к вере, мы постепенно оценили особость, неотмирность иконописи и церковного пения; увидели, что и поэзия особого рода – псалмы и песни Писания, все песнопения Церкви – отличаются от светской поэзии не только содержанием, но и всем своим строем.
Отсюда и наше отношение к светскому искусству и литературе неизбежно переменилось, казавшееся важным и интересным отчасти разочаровало, а что-то стало вызывать неприязнь и раздражение: тяжело видеть, когда искусство, мастерство служит страстям, обману, помрачению ума. Возможно, мы не были бы так разочарованы, если бы на безрыбье атеистического государства не искали в литературе и искусстве духовных истин, не сделали бы творчество своеобразным кумиром.
Многие из числа обратившихся к вере во взрослом состоянии готовы изолировать своих детей от мирского, светского искусства и литературы, не видя в них никакой пользы, а один только вред. Однако нельзя забывать, что жить этим детям придется в реальном, а не идеальном (скорее – выдуманном) мире, и они должны быть к этому готовы. Хочу добавить, что очень часто обратившиеся к вере взрослые не отдают себе отчет в том, какую вполне полжительную роль сыграла в их собственной жизни светская литература и искусство. Впечатление, что можно было бы без всего этого обойтись, если бы только знать заранее, где Истина; надежда, что следующему поколению не придется искать духовного пути наощупь, что для них можно будет заменить извилистые пути прямыми – вот что часто руководит христианскими родителями. Но так ли это?
Всяк скот раздвояющ копыта и пазнокти имеющ на двое, и отрыгаяй жвание да ясте (Левит 11:3): к чистым животным, пригодным в пищу, Ветхий Завет относит тех, что имеют раздвоенные копыта (пазнокти) и при этом жуют жвачку. Среди прочих толкований на эти слова есть в Прологе[1] и такое объяснение (перескажу приблизительно по памяти, так как не могу сейчас найти точной цитаты): мы должны быть подобны чистым животным, и двояко относиться ко всему, с чем соприкасаемся в этом мире (ведь копыта – это именно то, чем прикасаются к земле). С другой стороны, например, овца, когда пасется, «похапАет» траву (мне запомнилось это церковнославянское слово), а потом, стоя в стороне, понемногу пережевывает; так и мы не должны принимать в душу нерассмотренными внешние впечатления, но пересматривать их в свете Слова Божия.
Всё в этом мире имеет на себе некоторый отпечаток совершенства Творца, и одновременно – печать грехопадения и его последствий: тления и смерти. И то, и другое поучительно и важно для нас. В человеческих делах и во всяком искусстве тоже есть эта двойственность: ведь сама творческая способность – проявление в человеке образа Божия, поврежденного грехом.
Впрочем, не наше дело – судить творца, писателя, поэта, художника, музыканта; наша задача – извлекать пользу из их трудов.
Из всего ли мы можем извлечь пользу?
Вся убо чиста чистым: оскверненным же и неверным ничтоже чисто, но осквернися их и ум и совесть (Тит. 1:15). Будь мы поистине чисты сердцем, ничто бы нам не вредило, как пишет Апостол: любящим Бога вся поспешествуют во благое (Рим. 8:28). Однако нам утверждать о себе подобное было бы проявлением лицемерия или самообмана.
Преподобный Иоанн Лествичник пишет в Слове о чистоте и целомудрии (15, главка 60):
Боголюбивые души, когда слышат пение мирских или духовных песен, исполняются чистейшего утешения, любви божественной и слез; между тем как в сластолюбивых возбуждаются совсем противные чувства.
А чтобы мы не спешили увлекаться умилительными ощущениями, напоминает (главка 46):
Склонные к сладострастию часто бывают сострадательны и милостивы, скоры на слезы и ласковы; но пекущиеся о чистоте не бывают таковы.
Как видим, для нас важно не столько вооружиться абстрактными критериями полезности или неполезности тех или иных произведений, сколько трезво смотреть на самих себя, выбирая подходящую пищу именно для своей души и в нашем духовном возрасте.
Святитель Григорий Богослов пишет в Слове о добродетели:
Много надобно иметь страха, но не должно приходить и в излишнюю робость. Высота низлагает на землю, надежда возносит к небу; а на великую гордыню гневается Бог. За иное можешь взяться руками, иного касайся только надеждой; а от иного вовсе откажись. И то признак целомудрия – знать меру своей жизни.
Продолжим наш разговор в следующий раз

[1] Пролог – сборник кратких житий и поучений на каждый день года, читавшийся некогда за богослужением.

+ + +

Неудивительно, что каждый из нас выбирает из светского искусства и литературы нечто близкое для себя, выбор же других людей частенько обескураживает нас и приводит в недоумение. При этом нас иногда сбивают с толку расхожие суждения: нечто глубокомысленное или «классическое» представляется заслуживающим внимания и уважения, а ярлык плебейского или «развлекательного» заставляет стыдиться своих предпочтений или уничижать выбор других людей.
Это не новое явление. В начале XIX века Джейн Остин (тогда – почти никому не известная писательница, а теперь – классик английской литературы) писала:

В то время как тысячи перьев восхваляют достоинства девятисотого составителя краткой Истории Англии или человека, составившего и издавшего сборник из нескольких дюжин строк Мильтона, Поупа и Пайора с прибавлением заметки из «Зрителя» и главки из Стерна, – почти всеобщим выглядит стремление принижать способности и недооценивать труд романиста, пренебрегая произведениями, в пользу которых говорят только талант, остроумие и вкус. «Я не любитель романов» – «Редко заглядываю в романы» – «Не думайте, что я часто читаю романы» – «Это сгодится для романа» – вот обычный припев. «Что вы читаете, мисс N?» – «О! Это всего лишь роман!» – отвечает юная леди, откладывая в сторону свою книгу с притворным равнодушием или мимолетной краской стыда. «Это всего лишь Сесилия, или Камилла, или Белинда»; иначе говоря, всего лишь труд, в котором проявились лучшие силы ума, в которых основательное знание человеческой природы, точнейшее отображение ее разнообразия, живейшее излияние остроумия и юмора доставлены в мир прекраснейшим языком. А ведь будь та же самая леди вместо подобного сочинения занята томом «Зрителя», с какой гордостью она продемонстрировала и назвала бы свою книгу; хотя маловероятно, что у молодой особы, не лишенной вкуса, хоть какая-нибудь часть этого объемистого тома не вызвала бы отвращения либо своим содержанием, либо стилем изложения: ведь зачастую суть этих статей составляют неправдоподобные обстоятельства, ненатуральные характеры и беседы на темы, давно уже не представляющие интереса ни для одной живой души; к тому же их язык зачастую столь груб, что оставляет не лучшее впечатление о веке, который мог его выносить.

«Нортенгерское аббатство», глава 5

Действительно, журналы конца XVIII—начала XIX века, пользовавшиеся славой «назидательных», были порождены временем довольно вульгарным и не слишком нравственным; романы же Фанни Берни или Марии Эджуорт (о которых упоминает Джейн Остин) были в пренебрежении у критиков, хотя именно эти книги заключали в себе то, в чем «юные леди» особенно нуждались: верное изображение обычных человеческих характеров, здравые суждения о жизни и хороший, естественный, стройный и ясный язык. В частности, Мария Эджуорт впоследствии удостоилась прозвания матери английской литературы. Но раз уж речь зашла о Джейн Остин, к которой я сама весьма неравнодушна, умоляю читателей не судить об этом проницательнейшем авторе по экранизациям ее книг. Однако подчеркну: я вовсе не хочу сказать, будто всем поголовно нужно читать ее произведения.
В светской литературе и искусстве нет универсальности: нужно подыскивать то, что отвечает нашему состоянию, складу, что для нас удобоваримо и не вредно, что может принести пользу и преподнести нужный урок.
Для родителей особенно важно не шарахаться в ужасе от того, что читают их подрастающие дети, но позаботиться привить им вкус, чувство соразмерности, чувство юмора. Тогда они сами смогут заметить и оценить лучшее, с чем придется встречаться, а также разглядеть пустоту и надуманность, прикрытые эффектной внешностью, и посмеяться над ними. Ведь образование должно состоять не только из строго-полезного, но и из того, что послужит прививкой против неизбежных инфекций, угрожающих душевному здоровью каждого. Спасти другого человека – в том числе своего ребенка – совершенно невозможно; но можно помочь ему, дав то, к чему он сможет прибегнуть даже тогда, когда поколеблется в вере, когда поставит под сомнение прямые нравственные уроки, воспринятые в детстве. К сожалению, нередки случаи, когда дети, слишком теплично воспитанные новообращенными верующими, подрастая, становились легкой жертвой грубых культов, жертвой самых извращенных модных увлечений; а ведь разумное светское образование могло бы подсказать им, что они столкнулись не только с чем-то ложным и нравственно дурным, но и попросту – пошлым и глупым.
Однако о воспитании, надеюсь, мы еще сможем поговорить, а пока вспомним, что писал святитель Григорий Богослов в своем слове против Юлиана Отступника, который т. н. «школьным эдиктом» 362 г. запретил христианам преподавать античную словесность и риторику.
Но я должен опять обратить мое слово к словесным наукам; я не могу не возвращаться часто к ним; надобно постараться защитить их по возможности. Много сделал богоотступник тяжких несправедливостей, за которые он достоин ненависти; но ежели в чем, то особенно, кажется, в этом он нарушал законы. Да разделят со мной мое негодование все любители словесности, занимающиеся ею как своим делом, люди, к числу которых и я не откажусь принадлежать. Ибо все прочее оставил я другим, желающим того, оставил богатство, знатность породы, славу, власть – словом, все, что кружится на земле и услаждает людей не более, как сновидение. Одно только удерживаю за собой – искусство слова, и не порицаю себя за труды на суше и на море, которые доставили мне сие богатство. О, когда бы я и всякий мой друг могли владеть силой слова! Вот первое, что возлюбил я и люблю после первейшего, то есть Божественного, и тех надежд, которые выше всего видимого. Если же всякого гнетет своя ноша, как сказал Пиндар, то и я не могу не говорить о любимом предмете, и не знаю, может ли что быть справедливее, как словом воздать благодарность за искусство слова словесным наукам. Итак, скажи нам, легкомысленнейший и ненасытнейший из всех: откуда пришло тебе на мысль запретить христианам учиться словесности? Это была не простая угроза, но уже закон. Откуда же вышло сие и по какой причине? <…>
Словесные науки и греческая образованность, говорит он, наши, так как нам же принадлежит и чествование богов; а ваш удел ― необразованность и грубость, так как у вас вся мудрость состоит в одном: веруй. <…>
Какая это греческая образованность, к которой относятся словесные науки, и как можно употреблять и разуметь сие слово? <…> Если это относится к языческому верованию, то укажи, где и у каких жрецов предписана греческая образованность, подобно как предписано, что и каким демонам приносить в жертву? <…>
Но кому же из богов или демонов посвящена образованность греческая? Да если бы это было и так, однако, не видно из сего, что она должна принадлежать только язычникам или что общее достояние есть исключительная собственность какого-нибудь из ваших богов или демонов; подобно как и другие многие вещи не перестают быть общими оттого, что у вас установлено приносить их в жертву богам.

Попытка отрезать христиан от эллинистического наследия естественно родилась из враждебности к Христианству; и грустно видеть, как подобные же действия иногда происходят от неверно понятой ревности о благочестии.
Многие находят мнимые противоречия в суждениях святых Отцов о светских науках и образовании, поскольку они писали и о значении этих наук, и о суетности их. Но одно не мешает другому: защищая эллинскую словесность, Святитель Григорий смеется над абсурдностью и безнравственностью классических языческих басен; обличая ложную философию, другой великий Григорий – Палама – показывает недюжинную осведомленность в классических сочинениях; наставляя отрекшихся от мiра иноков, авва Дорофей делится своим опытом, почерпнутым из годов обучения светским наукам. Всему святые находят должное место, и этому мы должны у них поучиться.
Святитель Григорий Палама в своих Триадах в защиту священно-безмолвствующих пишет:
Я назвал бы вместе добром и злом навыки и одаренность в многоязычных наречиях, силу красноречия, знание истории, открытие тайн природы, многосложные методы логических построений, многотрудные рассуждения счетной науки, многообразные измерения невещественных фигур, <…> потому что хоть занятия эти хороши для упражнения остроты душевного ока, но упорствовать в них до старости дурно. Хорошо если, в меру поупражнявшись, человек направляет старания на величайшие и непреходящие предметы; тогда даже за пренебрежение к словесным занятиям и наукам ему бывает немалое воздаяние от Бога. Второй богослов <т.е. Григорий Богослов> говорит поэтому об Афанасии Великом, что от внешних словесных наук ему была лишь та выгода, что он понял, «чего не стоит понимать», а сам этот богослов, как он говорит, вкусил от них только для того чтобы презреть их и чтобы иметь чему предпочесть Христа.
Взяв из этого высказывания последнюю часть, некоторые читатели с облегчением отказались от попыток чему-то учиться или обучать своих детей; и возомнили себя отрекшимися от преходящего знания те, кто никогда им не владел – совершенно так же, как не имеющие вкуса к прекрасному могут воображать, будто отреклись от красоты этого мiра, а не привыкшие к ответственным поступкам – будто они отреклись от своей воли. Да, великие святые презрели познания, ставшие для них ненужным грузом, взойдя выше них благодатью Божией; но тот, кто поленился в юные годы «упражнять остроту душевного ока», одним этим еще ничего не отрекся и не превзошел.
Каждый из нас должен искать свой путь в этой жизни, находить занятия, соответствующие своему положению, природным склонностям, обстоятельствам, в которых проявляется Божественный промысел о нас. Мы должны искать свое призвание, и находить его от года к году, не останавливаясь на том, что было найдено прежде. Не каждому нужна изощренная и высокая образованность; а приобретя какие-то знания и навыки, мы должны со всей добросовестностью применять их, где должно, не прилепляясь к приобретенному, помня, что все эти завоевания временны и преходящи, и не теряя из виду вечной цели – благодатной жизни во Христе.

В чем состоит ценность светской литературы?
С одной стороны, это способ восполнить пробелы в нашем жизненном опыте, и не только потому, что мы можем прочесть о ситуациях, которые в жизни нам не встречались. Искусный рассказчик помогает читателю уловить то, чего в обычной жизни он не видит или не чувствует, хотя и встречает, может быть, каждый день. Чем больше черствеет душа, тем труднее до нее достучаться; бывает, что ни Священное Писание, ни проповедь святых Отцов не доходят до души, привыкшей к самообману: слишком велик разрыв между духовными истинами и повседневным опытом.
Здесь на помощь приходит выдумка, а вместе с ней – художественное слово.
Впрочем, и Писание обращается к нам не только прямыми наставлениями, но и притчами. Святитель Иоанн Златоуст замечает, что Господь говорил в притчах, дабы побудить слушателей задавать вопросы. Притчи эти были связаны с понятными всем явлениями повседневной жизни, но в то же время очевидно указывали на нечто большее, и духовный смысл их открывался тем, кто спрашивал объяснения, как это делали ученики. Поэтому Господь сказал: вам дано есть разумети тайны Царствия Небеснаго, онем же (т. е. не вопрошавшим) не дано есть (Мф. 13:11).
Но притчи Писания – не выдумка; вот почему, например, церковные песнопения говорят о мытаре и фарисее из притчи именно как о реальных людях. Ведь не было нужды придумывать эту историю Тому, Кто создал людей и всю вселенную – великую притчу, начертанную видимым образом, некоторую часть которой Он изъяснил для нашего назидания.
Человек же в своем творчестве должен отталкиваться от того, что уже создано Творцом, и средством постижения Его воли может быть творческая мысль. Выдумка – не всегда то же, что ложь: ложь призвана ввести слушателей в заблуждение, а выдумка часто помогает уразуметь истину или приблизиться к ней.
Для художественного слова, когда оно соответствует своей цели, характерно своего рода смирение: не подобает ему претендовать на совершенное знание, не следует навязывать читателю готовые ответы на все вопросы. Художественное повествование и приоткрывает то, что обычно скрыто, и в то же время напоминает об ограниченности нашего знания и наших суждений, о непостижимости судеб Божиих, о непостижимости и человека, созданного по образу Божию.
О юноше, из которого Господь изгнал беса, Евангелие говорит: и бысть яко мертв, якоже мнозем глаголати, яко умре (Мк. 9:26). Так часто (или и всегда) обращаясь к вере, человек оказывается неспособен действовать, как прежде; в особенности это касается творчества. Думаю, каждому верующему приходилось переживать подобное, и невозможно найти новое место для себя, новое применение своих сил иначе, как умирая для прежней, внешней жизни.
Какими будут новая жизнь и новая деятельность? Иисус же емь его за руку, воздвиже его: и воста (Мк. 9:27). Пока не воздвигнет Господь, попытки переменить своё творчество, сделать его христианским и даже духовным ни к чему хорошему не приведут. Скороспелая проповедь, будь то посредством литературы или искусства, оказывается неубедительной, потому что основывается на поверхностном знании, как сказано: аще ли кто мнится ведети что, не у что разуме, якоже подобает разумети (1 Кор. 8:2). Трудное, иногда очень долгое, время переживает тот, кто уже не в состоянии действовать как прежде, и кого рука Господня еще не воздвигла к новой деятельности. В этом отношении проще пришлось тем, кто зарабатывает на жизнь чем-то более нейтральным, а не художественными сочинениями, музыкой, живописью и тому подобным; да к тому же не всякое творчество, как и не всякая деятельность вообще, подобает христианам.
Значение художественного слова трудно переоценить. Недаром человек в христианской традиции именуется словесным существом, по образу Божественного Слова. При этом словесность человека – не простое природное свойство, поскольку она не развивается сама собой, а только посредством обучения. Не всем нужно постигать филологические глубины, но внимательное отношение к слову нужно каждому. Так происходит восприятие жизненного опыта – своего и чуждого; так явления жизни и все предметы становятся осмысленными, соотносятся друг с другом и с Богооткровенными истинами; душевное соотносится с духовным, и человек живет не в немом и косном мире материи, но в осмысленном, живом, пронизанном бессчетными нитями смыслов.
Искусное слово может служить и обратной цели – затуманиванию реальности; ложная многозначительность мнимой мирской мудрости, обманчивая «духовность», надменное и неизбежно поверхностное многознайство – всё это делает человека глухим к голосу совести, гласу Божию; делает неспособным к простому и искреннему, смиренному чувству.
Я не хочу сейчас подробно говорить об этом: ведь у каждого могут быть свои привязанности и увлечения, которые, возможно, когда-то нужно перерасти. В этом нам поможет привычка рассматривать свою жизнь и себя самих в свете Писания и Предания Церкви. Раньше или позже ложные привязанности обнаруживают свою суть, лишь бы мы не боялись лишиться их, как всякого земного, преходящего имущества. А то, что нужно нам на пути к Небесному Царству, найдется в нужное время; возможно, и забытые книги вернутся снова, и мы поймем, о чем они когда-то хотели нам рассказать.

Мы немного поговорили об искусстве и литературе, и о том, что каждому нужно разбирать, что из внешней культуры для него может быть полезно, а что вредно в каждый период его жизни.
Очень здравое суждение на эту тему встречается в предисловии Чарльза Лютвиджа Доджсона (Льюиса Кэрролла) к его своеобразной книге «Сильвия и Бруно»:
Я убежден в том, что мысль о возможности смерти – если она ненавязчиво, но постоянно стоит перед нами – это едва ли не лучшее испытание нашего стремления к развлечениям и зрелищам, хороши они или плохи. И если мысль о внезапной смерти повергает вас в особенный ужас, стоит вам вообразить, что она может случиться в театре, – можете быть уверены, что театр для вас, несомненно, вреден, каким бы безвредным он ни был для других, и что, отправляясь в него, вы подвергаетесь смертельной опасности. Знайте, что самое безопасное правило заключается в том, чтобы не жить и не находиться там, где мы не решились бы умереть.

Так что скажем несколько слов и о развлечении. Не только искусство и литература, но многое другое, включая самые необходимые и даже добрые дела и самые поучительные чтения, – тоже является для нас развлечением своего рода: они дают впечатления душе и занимают ум, развлекая или отвлекая нас – от чего? Вопрос требует серьезного рассмотрения. Ум человека нуждается в пище, и очевидно, что в пище извне, точно так же, как и тело: внутри самого человека нет тех ресурсов, за счет которых он мог бы существовать.
Мы уже приводили слова преподобного Макария Великого, писавшего, что до грехопадения Само Слово Божие было всем для Адама – всем, что только могло ему потребоваться.
К такому же состоянию должны и могут возвратиться люди посредством жизни во Христе, как пишет Николай Кавасила:
Спаситель же с живущими в Нем всегда и во всем соприсутствует, так что всякую нужду восполняет и есть для них все и не допускает обращать внимания на что-либо иное, ни искать чего-либо в другом месте. Ибо нет для нуждающихся ничего такого, чем бы Сам Он не был для святых, ибо он и рождает и взращивает и питает, и свет для них и дыхание и Собою Самим образует для них око, Собою Самим освещает их и дарует им видеть Себя Самого. Сам Он – Питатель, но вместе с тем и пища, которую Он являет как хлеб жизни. Сам же есть и то, что доставляет. Он и жизнь для живущих, миро для дышащих, одежда для желающих одеться. Им только можем мы ходить, и он же есть и путь и, кроме того, отдохновение на пути, и предел его. Мы – члены, Он – глава. Подвизаться нужно – Он споборствует, заслуживающим похвалы Он подвигоположник; побеждаем мы – Он готовый венец наш. Так во всем обращает к Себе Самому и не допускает уму обращаться к чему-либо иному, ни воспламеняться любовью к чему-либо сущему. Ибо если сюда устремим желание, Сам присутствует здесь и подает покой, если туда – и там он, если в иное место – и на сем пути поддерживает и подкрепляет готовых пасть.

(«Семь слов о жизни во Христе», слово 1)

Путь к этой жизни начинается с сознания своего падения, с осознания, в каком положении оказался человеческий род, отпавший от Бога и унаследовавший мучение, муку, начинающуюся здесь, на земле, и грозящую стать вечной.
Как замечает епископ Игнатий Брянчанинов, достаточно ненадолго посидеть самому с собой, ничем не занимаясь, не читая, не молясь, не размышляя ни о какой вещи, чтобы очень скоро ощутить это присущее падшему человеку мучение.
Ужасным мучением сопутствуется расстройство образа и подобия Божия. Если человек внимательно, в уединении, в течение значительного времени, постоянно будет смотреть в себя, то он убедится, что это мучение действует непрерывно – раскрывается и закрывается, смотря потому, много или мало заглушает его развлечение.
Человек! Твои развлечения, твои увеселения – обличители живущей внутри тебя муки. Ты ищешь заглушить ее чашей шумных забав н непрерывного развлечения. Несчастный! Едва выпадет для тебя минута трезвения, как ты снова убеждаешься, что мука, которую ты старался уничтожить развлечением, живет в тебе. Развлечение служит для нее пищей, средством укрепления: отдохнув под сенью развлечения, мука просыпается с новыми силами. Она – свидетельство, живущее в самом человеке, свидетельствующее ему о его падении.

(О образе и подобии Божиих в человеке)

Что противостоит муке и служит освобождению от нее? – Терпение в молитве и усилие следовать заповедям Божиим. Сейчас не будем много говорить об этом, но вспомним слова св. Диадоха, которые приводит св. Каллист Ксанфопул: «Ум наш, когда памятью Божиею затворим ему все исходы, имеет нужду, чтобы ему было дано какое-нибудь обязательное для него делание, для утоления его приснодвижимости. Ему должно дать только священное Имя Господа Иисуса, которым пусть всецело и удовлетворяет он свою ревность к достижению предположенной цели» (Доброт. т. 5, с. 399). Терпеливым призыванием Имени Божия человек выходит из своей мучительной замкнутости, приобщается источнику истинной Жизни, так что начатки ее начинают в нем укореняться, и сам он приготовляется к жизни будущего века. Именно таким образом во многих и многих святых явилась жизнь во Христе.
Основой истинного пути является трезвение, трезвый взгляд на себя. Многие, читая поучения, подобные приведенным здесь, попытались подражать великим святым, однако это подражание со всей неизбежностью оказалось внешним, поверхностным.
Конечно, воздержанность и осторожность в отношении всего, что нас развлекает, необходима. Но бывает, что устраняясь от развлекающих дел и впечатлений, человек оказывается наедине с химерами, порожденными его собственным умом, и вместо трезвения впадает во всё большее ослепление. Внешние впечатления, хотя могут нас уводить от памяти Божией, но могут и отрезвлять; ведь будучи не нашим собственным порождением, они то напоминают забытое, то обнаруживают наше собственное душевное расстройство, обнажают наши скрытые пристрастия, то радуют, то разочаровывают, а иногда почти насильно гонят нас, заставляя взмолиться к Богу.
Впрочем, даже церковный обиход считается с нашим несовершенством, почему устав постоянно сочетает однообразные и разнообразные молитвословия, чтение и пение, посты и праздники; и само Писание «пестротой речений» (по выражению преподобного Максима Исповедника) направляет нас к единой Истине.
Первый признак того, что подвизаясь и воздерживаясь, мы усердствуем не по разуму, – это когда поведение и образ жизни наших ближних и собратьев в вере вызывает у нас досаду и смущение. Тот, кто подвизается разумно, каждый день утверждается в сознании своей немощи, а потому чужие недостатки, если и попадаются в поле его зрения, то вызывают скорее сострадание к тем, кто бедствует среди волн искушений подобно ему самому. Очень часто смущение происходит просто от того, что чужие слабости не совпадают с нашими, притом иногда только по месту и времени: ведь зачастую мы склонны строго судить тех, кто делает то же, что и мы сами делали недавно или готовы сделать при других обстоятельствах.
Если же мы ощущаем нужду во внешних впечатлениях, в пище для нашего ума, то должны делать из этого правильные выводы: духовный возраст наш – вполне младенческий, и это нужно признавать и приносить свою немощь пред лицо Бога, Который дал не только горы высокия еленем, но и камень прибежище заяцем (Пс. 103:18).
Будем же избирать те пути, дела и впечатления, которые если развлекают, то не вредят нам, а даже приносят пользу; постараемся не быть рабами своих привязанностей, будем готовы жертвовать ими и восходить к лучшему, когда призывает Господь, а для этого – будем внимательны к своей совести и к обстоятельствам своей жизни.

О христианских добродетелях и о противостоящих им грехах и пороках можно размышлять бесконечно; и много поучительного найдем мы в Писании и Предании Церкви об этом предмете. Мы же на время отложим разговор о них, ограничившись пока только еще одним важным вопросом.
Если враг рода человеческого дьявол есть отец лжи (Ин. 8:44); если, напротив, Дух Божий есть Дух Истины (Ин. 16:13); если Сын Божий явился, да свидетельствует Истину (Ин. 18:37), то ясно, что чадам Божиим должны быть свойственны уклонение от лжи, заблуждений и всякого лицемерия, должны быть свойственны сердечная прямота и искренность.
Но ложь многообразно вторгается в христианскую жизнь, что вообще-то неудивительно: настоящую прямоту и отсутствие лукавства возможно увидеть только в святых, достигших возможного для человека совершенства в Боге. Кто может сказать о себе с Апостолом: живу не ктому аз, но живет во мне Христос (Гал. 2:20), тот и мыслит во Истине-Христе, тот истинствует и в словах, и в поступках. Где же присутствует грех, а в особенности гордость, там неизбежно лукавство.
Здесь стоит обратить внимание на две вещи. Во-первых, мы не до конца искренни с людьми постольку, поскольку наше внутреннее устроение не таково, чтобы мы решились его открыто проявлять. Даже поступая иногда дерзко, и гордясь своей открытостью и прямотой, мы отчасти только притворяемся – играем в открытость, изображаем несвойственную нам свободу.
Другая же важная вещь – это то, что мы лжем, будучи сами обмануты, и обманывая сами себя.
Грех помрачает и затмевает с око души человека; пристрастия делают невозможным здравое суждение – в первую очередь о себе, о своем собственном состоянии. И это не невинное, искреннее заблуждение: пристрастие понуждает нас обманываться, потому что истина, которую мы могли бы знать о себе, не слишком привлекательна.
Отсюда ясно, что ростки Истины в душе человека прорастают тогда, когда в ней начинает действовать смирение, сокрушение сердца, когда душа отходит от самооправдания ради того, чтобы в Боге измениться, в Нем почерпнуть исцеление своих, пока еще не вполне осознаваемых болезней.
Однако лукавство проникает и в наши попытки смиряться, почему еп. Игнатий Брянчанинов особенно предостерегает от смиреннословия, то есть смиренных речей, охуждения себя самих на словах (обычай довольно распространенный среди некоторых православных):
Господь заповедал совершать все добродетели втайне (Мф. 6), а смиреннословие есть вынаружение смирения напоказ человекам. Оно – притворство, обман, во-первых, себя, потом других, потому что утаение своих добродетелей составляет одно из свойств смирения, а смиреннословием и смиреннообразием это-то утаение и уничтожается.
<...> Сколько полезно укорять себя и обвинять в греховности пред Богом, в тайне душевной клети, столько вредно делать это пред людьми.
<...> Пред людьми должно вести себя осторожно и благоговейно, но просто, молчанием отвечая на похвалы, им же на порицания, кроме тех случаев, когда прошение прощения и, при нужде, умеренное объяснение могут успокоить и примирить к нам порицающего. Преуспевшие в монашеской жизни стяжавают особенную свободу и простоту сердца, которые не могут не вынаруживаться в их обращении с ближними. Они не нравятся миру! Он признает их гордыми, как весьма справедливо замечает святой Симеон, Новый Богослов (Гл. 70, 71, 72. Добротолюбие, ч. 1.). Мир ищет лести, а в них видит искренность, которая ему не нужна, встречает обличение, которое ему ненавистно.

Аскетические опыты, т. 1, «О смирении, (разговор между старцем и учеником его)»

Поучения Лествицы о лжи (слово 12) и о смирении (слово 25) лучше почитать или перечитать самим, равно как и аввы Дорофея поучение девятое «О том, что не должно лгать».
Я же только приведу еще одно соображение, касающееся лицемерного поведения с ближними. Оно часто проявляется неосознанно, когда видя перед собой человека, мы беседуем с ним совсем иначе, чем говорим о нем за глаза. Обнаружив такое поведение по отношению к себе самим, мы, естественно, бываем оскорблены; но это необязательно прямое лицемерие – скорее, отсутствие воображения. Видя человека перед собой, мы и в самом деле часто меняем свое к нему отношение: перед нами – человек, а не построенная у нас в голове схема. Он может вызывать противоречивые чувства, но явно требует определенного внимания и уважения. Если бы мы и в отсутствие его могли видеть его мысленным оком хотя бы в такой же мере ясно, то воздержались бы от легкомысленных суждений, которые стыдимся высказать ему в лицо.
Поэтому хорошим лекарством от лицемерия и самообмана является память о смерти и Суде, где наше лукавство явится не только перед Богом (Которого, как ни странно, мы, кажется, не очень боимся, видимо, потому, что Он знает нас и терпит, и милует все дни нашей жизни), но и перед всеми теми людьми, которых мы пытались обмануть, представляя себя лучшими, чем мы есть на самом деле.
Выше мы привели слова еп. Игнатия о той свободе и простоте сердца, которая свойственна преуспевшим в правильном христианском подвиге. Важно понимать, что мы не можем имитировать эту свободу и простоту. Нам приходится быть осторожными с людьми, сознавая своё внутреннее уродство, сознавая и нашу общую немощь.
Основой же пути, ведущего к смирению и всякой добродетели, лежит правое исповедание веры, то есть принятие слова Истины, хотя бы мы и не во всей полноте ее восприняли. В этом отношении драгоценными мне представляются вот эти слова:
Если слово, переданное мною, покажется вам истинным, то и довольно этого – вера в истине принятой, хотя и не вполне ясно сознанной, усваивает душе принятую истину. Божественный Учитель говорил ученикам Своим: Уже вы чисти есте за слово, еже глаголах вам (Ин. 15:3). И всякое истинное понятие, имеющее основанием своим Его Божественное слово, имеет отчасти ту же силу. Истина, принятая верою, очищает от заблуждений, в которых находилась, которыми жила душа.

Из писем игумении Арсении (Себряковой)

Эти заметки я начинала со слов о Богооткровенной Истине, вне которой невозможны истинные добродетели; и вот что говорится об этом в Лествице преподобного Иоанна (слово 25, главка 33):
Невозможно пламени происходить от снега; еще более невозможно быть смиренномудрию в иноверном, или еретике. Исправление это принадлежит одним православным, благочестивым, и уже очищенным.
Об этом часто забывают, откуда и берутся обманчивые попытки совершать христианские подвиги, не заботясь о том, чтобы уклоняться от лжи в самом главном – в своей вере, чтобы не лгать о христианстве, не лгать о Боге ни мысленно, ни на словах, ни в своей деятельности.
В следующих заметках мы, надеюсь, продолжим разговор об исповедании веры и о церковной жизни.